Василь с гордостью мог бы записать в дневнике, что не очень-то испугался первого боя, сумел себя заставить действовать так, как действовал сам командир. Когда Падалка поднимался с земли, вставал и Василь, не обращая внимания на свистевшие вокруг него пули, и, стиснув в руках винтовку, готов был перестрелять всех беляков. Кто знает, убил ли он кого, но уж страху нагнал своим воинственным «ура».

Вообще удивительное это чувство — бояться, чтобы тебя не убили, и одновременно преодолевать самого себя, презреть страх, подтрунивать над ним и вопреки ему идти вперед, не считаясь со свистом пуль над твоим ухом.

После того как выбили беляков со станции, командир полка, такой же подтянутый и представительный, каким был, когда с Василем шел Владимирской улицей на конспиративное свидание с панной Галиной, подошел к Василю и сказал с приятной усмешкой:

— Из тебя, товарищ лемко, выйдет отважный боец. Я доволен тобой. Не кланяешься пулям. Только запомни, Юркович, надо пригибаться, когда идешь в атаку.

Василь осмелился заметить:

— Ведь вы, товарищ командир, не пригибаетесь.

Падалка весело рассмеялся:

— На то я командир. Мне необходим хороший обзор.

Василь почувствовал себя настоящим бойцом, хотя одет он был наполовину в штатское, — у покровского интенданта не нашлось форменных, брюк, да и картуз на нем остался старый, зеленый, с синими кантами, правда, вместо агрономического значка над лакированным козырьком красовалась теперь красная звездочка.

Думал о Ганнусе. Не пришла с хутора попрощаться, хоть он и написал ей, что отправляется добровольцем на фронт под станцию Пологи. Постеснялась, верно, отца, который вместо Цыкова стал комиссаром полка. А ему перед походом так хотелось повидать ее. Война есть война, и никто не знает, какая пуля мимо проскочит, а какая в тебя угодит.

Когда эшелон тронулся с Мечетной, Василь долго не сводил глаз с той стороны, где едва обозначились по горизонту хаты Романков. Сейчас Ганнуся, конечно, перечитывает его письмо и, возможно, даже всплакнула с досады, что не довелось поехать с ним. А что, если по дороге на Мечетну ее встретил гимназист Окунь? Впрочем, нет, это невозможно. До Покровского дошел слушок, что этот «гайдамак» не отступил со своею Центральной радой за Збруч, а, сбрив «оселедец», махнул на Дон к его превосходительству Деникину. Интересно было бы встретиться с ним на поле боя. Чтоб не застрелить его, а взять в плен. Нет, такие, как Окунь, не сдаются. Сто десятин земли, что Цыков поделил между безземельными, не дают ему покоя, он будет уничтожать людей за отцов хутор, будет мстить, покуда его самого не уложат.

Вспомнил Цыкова. Вся беднота Покровской волости болела душой за Петра Михайловича. Василь с Алексеем тайно проведывали Марию Яковлевну, вместе с ней перечитывали его письма из одесской тюрьмы. Теперь Петр Михайлович уже на воле, его обменяли на какого-то важного австрийского подданного, и, как видно из последнего письма, он уже на Урале, дерется в рядах Красной Армии против войск Колчака.

Поздняя ночь. На дворе тихо-тихо. Еще с вечера разведка донесла, что белогвардейцы окопались сразу же за селом. «Беседа» начнется до восхода солнца. Наше командование надеется перехитрить беляков, хотя ими командует опытный генерал. Нестор Махно со своей конницей должен зайти в тыл к белым и поднять там переполох. Вот тогда Покровский полк быстро добрался бы до Бердянска.

Василю вспоминается прошлогодняя весна. Перед глазами стоит Мария Грохульская. Где она сейчас, эта мужественная, редкого ума женщина? Удалось ли ей встретиться со своими сыновьями?

С улицы послышались голоса, потом топот ног в сенях, и Василь, оторвавшись от воспоминаний, выпрямился, пододвинул поближе к себе револьвер.

Два бойца, один из них был Давиденко, ввели в комнату пленного офицера.

— Буди командира, — сказал Алексей. — Скажи, его приказ выполнен. «Язык» есть. И не простой, офицерский.

— Как это тебе удалось? — полюбопытствовал Василь, берясь за небольшую керосиновую лампу, свет которой едва достигал до двери. — Подцепить «языка», да к тому же офицера.

— Секрет изобретателя, — рассмеялся Давиденко. — Завтра генерала приведу.

С лампой Василь направился к внутренней двери, за которой спал Падалка. Дошел до середины комнаты. И остановился — невтерпеж ему поглядеть на беляка, да еще в офицерской форме. Подошел к нему, поднес к лицу лампу и… не поверил своим глазам: перед ним стоял его прежний друг, а теперь поручик Гнездур.

— Ты? — простонал Василь.

Пленный опустил голову, не откликнулся ни единым словом. По его побледневшему лицу можно было судить, что неожиданная встреча и его ошарашила.

Перед рассветом полк покинул пристанционный поселок, вышел в степь и развернулся против позиций врага. Бойцы по-пластунски подползли к окопам противника. Стремительный бросок — они очутились перед свежей землей бруствера, с криком «ура» бросились на сонных беляков, штыковым ударом выбили их из первой, потом из второй линии окопов. Но перед самым седом, где расквартировался штаб белогвардейской дивизии, внезапно наткнулись еще на одну линию укреплений, откуда ударили сплошным пулеметным огнем.

Полк залег. По цепи передали команду «окопаться». Измученные боем, красногвардейцы неохотно взялись за лопаты. Они предпочли бы продолжить наступление, на плечах противника ворваться в село, гранатами поднять спящих господ офицеров и преследовать их до самого Бердянска. Но приказ есть приказ.

Когда взошло солнце, перед каждым бойцом уже выросли небольшие холмики свежего чернозема. Они едва защищали от пуль макушки голов и служили бойцам временным пристанищем перед ближайшим броском вперед.

Падалка лежал за таким же холмиком только что вырытой земли. Опытный воин, он отдавал себе отчет, в каком трагическом положении может оказаться полк, если Махно не сдержит слова. Кругом ровная степь, ни тебе балочки, ни кустика — все как на столе перед хозяином, а хозяин — белогвардейский генерал. Ну, как ударит его артиллерия, сыпанет шрапнелью по мужицким спинам. Нетрудно догадаться, что тогда будет.

Падалка повернулся на бок, вытащил из-под шинели часы, взглянул на циферблат — половина шестого. Осторожно повернул голову, вполголоса окликнул Василя, чтоб подал телефонную трубку.

— Штаб? — спросил он почти шепотом. — Белозуб, ты? Махно подводит… Должен был прибыть в пять. В селе тихо. А мы — как на ладони у генерала. Что? До сих пор на станции? Свяжи-ка меня с ним. Артиллерию держи наготове. Подам сигнал — бухай по- окопам. Только стреляй так, точно у нас не три, а тридцать орудий. Все. Связывай.

Через несколько минут в трубке послышалось сонное бормотание, потом покашливание, затем недовольный голос спросил, не скрывая иронии:

— Ты, Падалка? Ну, как там твоя пехтура? Роете землю? Слышал я — залегли твои герои среди ровной степи.

— Нестор Иванович, — задыхаясь от волнения, начал Падалка, — если вы немедленно не пошлете своих…

Махно грубо оборвал его:

— Зелен ты еще угрожать мне, «властителю степей».

— Но вы же не сдержали слова!

— Ничего твоей пехтуре не станется, если она малость и подождет. Мне пришлось перековывать лошадей…

— Это ж измена революции! — возмутился Падалка.

— Не пори горячку, командир. Вчера, когда мы с тобой договаривались об этом рейсе, я не знал, что на Николаевку ведет мощеная дорога…

Внезапно в трубке послышался насмешливый раскатистый смех и заговорил совсем иной, басовитый голос:

— Алло, поручик! Можете не беспокоиться. Пока Махно пришлет вам подмогу, от вашего полка останутся рожки да ножки.

Падалка оторопел. Противник вмешался в разговор. Как же это могло случиться?

— Кто это говорит? — спросил он.

— А вы не узнаете, поручик? Вспомните Юго-Западный фронт, когда мы вас с ротой послали в Петроград.

В памяти молниеносно возникла располневшая от фронтового бездействия фигура командира дивизии, его толстые губы и рыжеватые пушистые усы, смешно шевелившиеся от площадной брани, с какой он, стукнув кулаком по столу, накинулся на него, на Падалку.