В этих условиях все личные качества Троцкого, даже его действительные достоинства оборачивались против него. Его ораторский блеск, его талантливое и плодовитое перо, его полемическая неистощимость, его умозаключения, его неиссякаемая готовность выступать по любому вопросу, многие из которых были не по зубам даже ведущим партийным интеллектуалам — все это, естественно, выделяло его из той серой массы, в которую превратилось большевистское руководство буквально за несколько лет пребывания у власти. Все это в сочетании с его энергией, административным усердием, пунктуальностью, самоотверженностью руководителя, требовательностью к подчиненным — а он требовал от них качеств, ему, человеку исключительной силы, естественно присущих, — приводили к тому, что его непосредственные сотрудники и подчиненные чувствовали себя рядом с ним, мягко говоря, не вполне уютно.

Эта психологическая изоляция Троцкого вскоре приобрела специфическую политическую форму: в недрах партии происходило нечто столь элементарное, неизбежное, столь абсолютно очевидное, что неспособность большевистских лидеров заметить это порой кажется просто загадочной.

В начале апреля 1922 года Сталин был назначен генеральным секретарем партии; считалось, что генеральный секретарь — это простой исполнитель решений, принимаемых наверху. Предполагалось, что на посту генерального секретаря Сталин будет бороться с любой внутрипартийной оппозицией, как о том договорились на десятом съезде.

На самом же деле этот пост означал нечто неизмеримо более важное — распределение должностей, иными словами — контроль над личным составом партии, который целиком зависел от решений генерального секретаря.

Сосредоточение всех назначений в руках генерального секретаря само по себе усиливало централизацию, и без того присущую большевистской партии; какой-нибудь партийный чиновник в отдаленном районе считал очевидным, что своим назначением он обязан непосредственно решению Центра, то есть Сталину. В результате образовалась густая сеть местных и областных партийных секретарей, нити которой сходились в руках генерального секретаря в Москве. Это было, конечно, всего лишь логическим продолжением шедшего подспудно процесса, поскольку московский аппарат и без того руководил всем. Сеть партийных секретарей по всей стране была миниатюрным отражением повсеместной гегемонии партийного аппарата. В теории Политбюро должно было избираться съездом партии, но этот теоретический принцип всегда был не более чем фикцией. Со сталинских времен Политбюро все больше опиралось на партийных секретарей. Ведь формально только они могли назначать делегатов съезда.

Этот процесс, несмотря на его фундаментальную важность, никогда до конца не осознавался большевистской верхушкой, а в то время, вероятно, и самим Сталиным!

В том же апреле 1922 года, когда Сталин был назначен генеральным секретарем, Ленин сделал попытку назначить Троцкого заместителем председателя Совнаркома — видимо, в качестве противовеса; Троцкий отказался, вероятно, уязвленный тем, что ему предлагают быть всего лишь одним из многочисленных заместителей. Он заявил, что Ленин хочет сделать его просто номинальной фигурой, и это действительно так и было; всего лишь через несколько месяцев пребывания на посту генерального секретаря Сталин уже контролировал весь правительственный аппарат, то есть фактически захватил власть. Впрочем, этот решающий факт до поры до времени никем не осознавался. Во всяком случае Сталину все еще недоставало коренного атрибута власти — признания.

Отказ Троцкого от должности заместителя председателя Совнаркома означал практически, что он сам себя отстранил от всякой реальной деятельности; он избрал себе роль присяжного недовольного. Когда, например, летом того же года Ленин снова предложил назначить Троцкого своим заместителем, чтобы тог занялся борьбой с бюрократическими злоупотреблениями властью, Троцкий ограничился тривиальным возражением: причина злоупотреблений коренится-де в самой структуре партии. Ограничившись этим, он лишил себя возможности что-нибудь предпринять. Поскольку Ленин не мог справиться с этим сложным вопросом в одиночку, он принял психологически неизбежное решение — положиться на административные таланты Сталина!

Нечто похожее произошло и в истории с национальным вопросом, по которому Сталин, как грузин, считался в партии специалистом. В 1921 году Троцкий был против захвата Грузии, хотя потом оправдывал этот акт. Но в начале 1922 года Сталин, который был наркомом национальностей, запретил меньшевистскую партию в Грузии (в России она давно была запрещена). На сей раз Троцкий выступил в защиту грузинских меньшевиков — на том основании, что они «представляют» широкие слои населения, хотя было совершенно непонятно, почему Грузия, раз уж она все равно насильственно включена в советскую федерацию, должна быть исключением из правила.

Стоит присмотреться к поведению Троцкого по окончании гражданской войны, как становится очевидным, что, начав со страстной пропаганды большевистской дисциплины и авторитаризма как главного средства защиты революции, он незаметно. в течение одного года перешел к пропаганде абстрактных идеалов партии. Уже в конце 1922 года он превратился в защитника тех принципов, которые для партийного аппарата, находившегося в процессе превращения в организацию, стоящую над всякими принципами, имели лишь чисто маскировочный интерес. По мере того как партия под давлением реальности все более отходила от своих утопических мечтаний, Троцкий становился борцом за партийные идеалы против партии как таковой.

Только теперь Троцкий стал понимать, какие формы начинает принимать раскол в правительстве. Собственно, это был не столько раскол, сколько последовательная изоляция самого Троцкого. Режим становился все более отчетливо административным, параллельно конфликт между личностями превращался в борьбу между группировками в правящей верхушке. И тут обнаружился поразительный факт: у Троцкого не было своей группы. Он был знаменит — и совершенно бессилен.

Некоторые его взгляды пользовались популярностью; у него были сторонники. Но он оказался совершенно неспособным организовать их в эффективную силу внутри государственной структуры.

На первых порах это было далеко не очевидно. Троцкий еще мог высказывать свои взгляды; он еще был членом Политбюро, а Ленин еще пользовался безграничным авторитетом. Подлинные взаимоотношения, предопределенные складывавшейся партийной структурой, были пока скрыты. Беспомощный внутри этой структуры, Троцкий фактически полностью зависел от благосклонности Ленина. Но по мере того как состояние здоровья Ленина ухудшалось — в мае 1922 года он перенес первый удар, — звезда Троцкого начала клониться к закату.

Партийно-советский аппарат, быстро каменевший под сталинским руководством, приобретал собственную инерцию. Несомненно, Ленин имел в виду именно этот процесс, когда на одиннадцатом съезде партии в 1922 году обронил многозначительное сравнение, сказав, что на посту главы советского правительства он чувствует себя как шофер, вдруг увидевший, что его «машина вышла из-под контроля».

Троцкий приводит разговор с Лениным в начале декабря 1922 года. Частным, неофициальным образом Ленин снова предложил ему стать одним из его заместителей. Троцкий опять заявил, что все трудности порождены самим аппаратом, на что Ленин ответил: «О да, наш бюрократизм чудовищен», — и предложил, употребив слова, некогда сказанные самим Троцким, чтобы Троцкий «перетряхнул аппарат». Троцкий заметил, что он имел в виду не только советский аппарат, но и партийный, потому что вся беда в переплетении этих двух аппаратов и «взаимном прикрывании» разных «влиятельных групп, концентрирующихся вокруг иерархии партийных секретарей». Заканчивая разговор, Ленин сказал, что Троцкий, как ему кажется, хотел бы затеять войну против организационного бюро Центрального Комитета, то есть против канцелярии Сталина. Троцкий, «расхохотавшись от неожиданности», согласился с этим толкованием, и тогда Ленин предложил ему «блок» против «бюрократизма, в целом, и Оргбюро, в частности». Троцкий ответил изысканно вежливым согласием: «С хорошим человеком и хороший блок сколотить приятно».