В более широком плане следует заметить, что многие специалисты по русским делам, даже те, кто настроен враждебно к большевикам (и собственно к марксизму), весьма неохотно принимают идею сотрудничества Ленина с немцами. Их позиция в этом вопросе основывается в конечном счете на вере в ленинскую честность; они утверждают, что Ленин никогда не мог бы стать агентом германского правительства.

Такие рассуждения ставят весь вопрос о сотрудничестве с немцами с ног на голову: именно неколебимая бескомпромиссность Ленина и особенно его решимость во что бы то ни стало прекратить войну, чтобы тем самым способствовать революции, заставили германское правительство увидеть в нем не агента, а союзника, в котором оно нуждалось, чтобы подорвать Восточный фронт.

На самом деле представляется очевидным (как говорил Гельфанд в январе 1915 г. германскому послу и позднее, в марте, подробнее писал в своем знаменитом меморандуме), что свержение царского правительства и наступившая за этим в 1917 г. деморализация армий нового режима является целью общей как для германского правительства, так и для русских революционеров (или, по крайней мере, во втором периоде русской революции для большевиков). Общность цели вела к искреннему сближению тактик — почему было не стать союзниками?

Совершенно ясно, что это не имеет никакого отношения к ленинской честности или к тому, что он был слишком «революционным», чтобы принять такую помощь. Чрезмерное подчеркивание моральных или психологических аспектов, характерное для многих историков, представляется нам несостоятельным.

Конечно, остается вопрос о том, насколько честными были мотивы самого Ленина. Это связано совсем не с его взглядами на царизм, а с его отношением к Временному правительству и Советам — институтам, занявшим место царского правительства.

Немцы хотели подорвать Восточный фронт. На первом этапе это требовало ослабления русского правительства; затем, после краха царизма в феврале 17 года, это требовало выхода России из войны. Как в первом, так и во втором случае деморализация фронта оставалась первостепенной задачей.

Но коль скоро царизм уже пал, как можно было марксистски обосновать саботаж новой «революционной» власти?

Соответственно, из всех социалистов-революционеров большевики были единственными, кто продолжал борьбу с новым режимом, как со старым, рука об руку с германским правительством. Следовательно, их действия можно объяснить только, как стремление к победе… большевиков.

Если так подходить к вопросу, то вся эта игра, в которой каждая из сторон рассчитывала на поражение другой, с точки зрения Ленина была совершенно «достойной», как «достойным» было принять людендорфский запломбированный вагон.

Сегодня, задним числом, видно, что исторически важна вовсе не большевистская «революционная честь», а то, насколько законными были их стремления.

Немецкие субсидии были столь огромны, что они могли быть и в последнем итоге несомненно были основным фактором, обеспечившим победу большевиков.

Конъюнктура была шаткой, отношения — изменчивыми, перекрытие интересов — незначительным, возможности — ненадежными.

Следует напомнить, что немецкие деньги шли главным образом на сеть большевистской печати, в одну ночь созданной партией по всей России; эти газеты — сорок одна! — были заняты тем, что вколачивали в сознание масс совокупность весьма расплывчатых, то есть немарксистских, призывов — в основном к прекращению войны, — поддержанных темой «хлеба и земли».

Результатом этой газетной обработки было то, что массы, как целое, были приучены к чрезвычайно популярным лозунгам и, с другой стороны, как естественное следствие, они были приучены воспринимать большевиков, как вполне респектабельную группу, чуть ли не самую принципиальную из всех других вполне респектабельных партий во вполне респектабельном Совете.

А поскольку большевики действовали под прикрытием Советов, эффективность этой шумной газетной кампании трудно переоценить.

Опять же, с ленинской точки зрения весь переворот был не более, чем прелюдией мировой революции. Таким образом, Ленину вся структура операции, видимо, представлялась примерно так:

Под прикрытием агитации за «общие» цели, совершенно не связанные со специфическими марксистскими целями, большевики захватывают власть и удерживают ее до тех пор, пока мировая революция — в частности в виде мощного вооруженного восстания в Германии — не перевернет весь мир и попутно сметет временных покровителей большевиков — германское правительство. В результате этот тайный союз врагов, в котором каждая из сторон рассчитывала на уничтожение другой, сыграет не более чем эфемерную, чисто тактическую роль в развертывании грандиозного исторического процесса.

Отношение Троцкого к вопросу о немецких деньгах как в «Истории русской революции», так и в его «Моя жизнь» (не говоря уже о его публичных высказываниях по этому поводу в пылу борьбы) является особенно неискренним.

В «Истории», например, Троцкий цитирует Суханова, который, как и большая часть общественности, был обманут заверениями большевиков об их невиновности.

Суханов считал поведение Ленина просто невероятным:

«Кроме обвинения в организации восстания, на Ленина возвели еще и чудовищную клевету, которой поверили сотни тысяч, а может быть, и миллионы людей. Его обвинили в преступлении, постыдном и гнусном с любой точки зрения, будто бы он был подкуплен германским генеральным штабом… Такие обвинения невозможно было просто игнорировать… Но Ленин предпочел скрыться, не смыв с себя такого позора.

В этом было нечто особенное, беспримерное и непостижимое. Любой другой смертный немедленно потребовал бы расследования и суда, даже при самых неблагоприятных обстоятельствах. Любой другой смертный сделал бы все возможное, чтобы реабилитировать себя…

Мне кажется… что бегство Ленина должно лечь в основу всякого описания личности будущего руководителя России. Во всем мире только он один мог повести себя таким образом».

Троцкий парирует: «Да, любой другой смертный!», а затем добавляет благочестивую сентенцию: «но никакой другой смертный не мог бы стать объектом такой яростной ненависти правящих классов».

Но Суханов сам же указывает на всю нелепость этой фразы:

«Был ли Ленин на самом деле в опасности? Для лета 1917 года это звучит нелепо. Не могло быть и речи о самосуде, или о смертном приговоре или о каторге… Ленин не рисковал абсолютно ничем, может быть, только тюремным заключением. Пример его товарищей полностью подтверждает это. Многие из них были арестованы и судимы за те же самые преступления. Они безопасно отсиживали шесть-восемь недель в тюрьме, продолжая писать там, что хотели. Их мученический венец служил неисчерпаемым источником пропаганды… Затем без малейших дурных последствий они вернулись на свои посты…»

Эти обстоятельства объясняют один небольшой эпизод в «Истории» Троцкого, который иначе невозможно понять: он сообщает, что 5 июля Ленин спросил его: «Разве они не собирались всех нас расстрелять?»

Понять этот вопрос можно только в том случае, если поверить в то, что обвинения были в сущности правдивы, и поэтому Ленин не мог пойти на риск дотошного расследования; это также объясняет, разумеется, его решение бежать без оглядки.

Троцкий обсуждает этот вопрос более чем лицемерно, если не сказать — лживо. В своей «Истории» он рассуждает в связи с разоблачениями 1917 года о чем угодно — о Французской революции, Исааке Ньютоне, Распутине, антисемитизме, только не о статьях Бернштейна 1921 г., в которых упоминаются размеры немецких субсидий и в связи с этим о контактах самого Троцкого с немцами. Аналогично он ведет себя в своей «Моя жизнь», где он не оставил камня на камне от отчета Керенского по этому вопросу, опубликованного в 1928 г. Он направляет весь свой убийственный сарказм только на опровержение плохо аргументированной и неумело изложенной версии Керенского.