«Относительно заключения мира вышло некоторое затруднение. Германия на словах согласилась на наши условия, а на деле не отказалась от своих империалистических стремлений. Теперь сама армия должна сказать свое решающее слово. Будет она продолжать войну до мира „без аннексий и контрибуций“ или же найдет возможным заключить мир во что бы то ни стало».
Из 16-го Мингрельского полка было получено сообщение о том, что началось братанье с немцами и что, «выступая с речами, немцы ясно указывали, что мир близок, и приветствовали нашу Советскую власть, как первую, ставшую на сторону измученного пролетариата этой бойней».
В ответ на это Секретариат писал: «Относительно Вашего сообщения о братании с немцами, хотели бы очень знать, как Вы его проделываете, организованно или же просто по личному почину отдельных товарищей. Думаем, что только первый путь допустим, так как второй может привести при существующей у германцев дисциплине к совершенно нежелательным результатам и послужить поводом к столкновениям».
Очень острым в те дни был для солдат вопрос о взаимоотношениях с офицерством. Поднимался вопрос об организационной перестройке армии. И вот Секретариат пишет: «Относительно корпусного командира можем Вам сообщить, что теперь существует выборность всего командного состава от фельдфебеля до главковерха. Таким образом, Вы можете переизбрать своего корпусного командира. Если же он контрреволюционер, то даже можете арестовать. Но во всем этом не ждите указки сверху, а должны проявлять самостоятельность».
Следует помнить, что это писалось в самый разгар революции, когда шла ломка всего государственного буржуазного аппарата, а следовательно, и старой, буржуазной армии.
Беспокоились армейцы и о том, что будто Николай II сбежал. Относительно этого можно было успокоить их и сообщить, что «охрана его крайне солидная. На расстоянии 200 верст в окружности эта охрана знает все решительно… Таким образом, ни о каком его восстановлении или побеге не может быть разговора».
Интересно, что не только рабочие и крестьяне поднимали вопрос о Красной Гвардии и просили разъяснения о ее создании, но и солдаты из Действующей армии писали на эту тему. Привожу несколько выдержек из ответов на такие письма.
«Переходим к вопросу о Красной Гвардии. Вы считаете, что в ней нет надобности теперь. По-видимому, ставя так вопрос, Вы упускаете из виду лозунг о всеобщем вооружении народа, о народной милиции, так как Красная Гвардия является первым звеном этой милиции…»
«Что же касается Красной Гвардии, то должны Вам разъяснить, что в ее состав входят рабочие, а не солдаты. Красная Гвардия есть рабочее войско, и после демобилизации Вы, вероятно, сможете вступить в ее ряды, а пока в рядах войск сможете оказать огромную поддержку Советам».
Конечно, все приведенное только кусочек той переписки, которую вел Секретариат ЦК с Действующей армией.
Когда я работала в Секретариате бюро ЦК партии в Таврическом, приходилось каждодневно встречаться с Галиной Константиновной Сухановой-Флаксерман, тогда секретарем «Известий». Она постоянно хлопотала о том, чтобы мы получали курьеров и прочую техническую помощь от «богатой» редакции «Известий» — органа Совета. Это ее сердечное отношение и помощь заставили меня присматриваться к ней, и я очень скоро увидела, что она не разделяет взглядов своего мужа Суханова (известного меньшевика), а по существу стоит за нас, большевиков. Позднее, после 7 ноября, Галина Константиновна уже прямо помогала в работе Секретариата при рассылке отпечатанных на гектографе Бюллетеней ЦК. Тогда уже она была членом нашей партии.
В начале марта ко мне на квартиру явился Я. М. Свердлов и, смеясь, сказал:
— Ну вот, вы приехали в Питер, совершили революцию и вызволили нас.
Он недолго пробыл в Питере и вскоре уехал в Екатеринбург (Свердловск). Вернулся он только во время Апрельской конференции.
Еще до приезда В. И. Ленина большевиками было решено созвать партийную конференцию, воспользовавшись одним из совещаний Петроградского Совета. Но эта конференция не состоялась, так как Петросовет отложил свое совещание, и мы смогли только пригласить приехавших большевиков на заседание фракции большевиков, где В. И. Ленин изложил свои тезисы. Конференция была созвана позднее, в апреле. Никаких подробностей ее работы я не могу вспомнить. Дел тогда было очень много. Записей по старой подпольной привычке я не вела, да и физически этого было бы невозможно делать. Ведь работа секретаря в те времена была очень многосторонней, а работников в аппарате было всего 2–3 человека. Кто были тогда помощниками у меня? Вера Рудольфовна Менжинская, Татьяна Александровна Словатинская, Вера Павловна Павлова, Анна Иткина (курсистка, добровольный помощник). Аппарат Секретариата тогда не был еще сформирован. Только позднее, к августу — сентябрю, он был более оформлен, и в состав его входили: финансист, секретари (я и В. Павлова), машинистка. Долго еще приходилось опираться на добровольцев, которым можно было давать разные поручения.
Приезжих (возвращавшихся из ссылки, приезжих из провинции, с фронтов) был нескончаемый поток. Получение и распределение литературы (в основном газет) тоже лежало на нас. Даже не на всех заседаниях конференции мне удавалось бывать, так как разные дела постоянно отрывали меня во дворец Кшесинской. Протоколы конференции вели другие товарищи (курсистки).
Многое о конференции я узнавала от этих товарищей и поражалась тому, как В. И. Ленин бесконечно много раз выступал. А Я. М. Свердлов был вездесущ. Ведь ему приходилось бывать во всех землячествах. Партия тогда строилась по принципу землячеств, т. е. по принадлежности к той или другой губернии. Свердлов приехал тогда делегатом от Урала, но с первого же дня явился душою конференции по всем организационным вопросам. Я тогда впервые встретилась с Яковом Михайловичем на работе, но мы были дружны с ним по переписке в ссылке. На Апрельской конференции я увидела Свердлова как блестящего организатора. Какое бы крупное начинание ни стояло на повестке дня, Яков Михайлович был неутомим в его проведении. Можно было только удивляться тому, как он успевал быть везде и проводить все встречи и совещания, которых нельзя было сосчитать.
С Лениным встретилась я 3 апреля 1917 г. — в день приезда его в Россию — на Финляндском вокзале. Когда мы встретили его в вагоне и проводили в вокзал, в так называемые «царские комнаты», то там ждала его делегация Петроградского Совета во главе с Чхеидзе, который встретил Владимира Ильича речью. Владимир Ильич слушал речь и все время перешептывался с рабочими, которые его окружали. Когда Чхеидзе окончил свое выступление, Ленин повернулся и вышел. Ленин выслушал его до конца, но отвечать не захотел.
В этот день Ленин произнес свою известную речь с броневика у Финляндского вокзала. Затем он на броневике приехал во дворец Кшесинской. Там мы организовали встречу его. Ленин здесь еще выступал с балкона перед рабочими, которые стояли около дворца. Потом мы расспрашивали его, а он нас — что делается в Петрограде. Потом Ленин предложил: «Давайте петь». Мы стали петь революционные песни: «Варшавянку», «Замучен тяжелой неволей». Кто-то запел «Марсельезу». Ленин поморщился и сказал: «Давайте петь „Интернационал“». Мы тогда не умели петь «Интернационал». Теперь, вспоминая, как мы его пели, я всегда вспоминаю и басню Крылова «Музыканты»: «Запели молодцы, кто в лес, кто по дрова…» Когда мы хоронили жертвы революции 23 марта 1917 г. на Марсовом поле, то единственным оркестром, который играл «Интернационал», да и то по нотам, был оркестр кронштадтских моряков.
В конце июня Ленин несколько дней прожил у меня на Фурштадтской, дом 20, квартира 7 (ныне улица Петра Лаврова), потому что ему уже нельзя было оставаться на квартире Ульяновых (Широкая улица, дом 48/9). При этом Ленин не допускал, чтобы за ним ухаживали. Он сам приготовлял себе постель и был очень недоволен, что ему готовили отдельно. Я это делала по указанию Марии Ильиничны, так как, по ее словам, у Владимира Ильича был больной желудок. Вскоре он должен был уйти от меня, так как уполномоченный нашего дома — полковник гвардейского Измайловского полка Воронов, хорошо ко мне относившийся, через два дня пришел и сказал, что «если кто-нибудь собирается у Вас ночевать, то лучше не надо». Старший дворник нашего дома, как все дворники, был связан с полицией и, очевидно, узнал, что у меня кто-то живет, о чем сообщил уполномоченному, а тот предупредил меня. Владимир Ильич ушел от меня на Фурштадтскую, дом 40, где помещался центр профсоюзов.
