На вокзале в Нижнем я пошла в дамскую комнату, переоделась, сдала вещи на хранение, затем напилась чаю в буфете, написала условленные открытки в Москву и в Минск Крестниковым и направилась к выходу с вокзала. Но в дверях меня остановил жандарм и «пригласил» в комнату к дежурному офицеру. Я сказала, что только опущу открытки тут же, в подъезде, но он меня не отпустил. Тогда я вернулась в дамскую комнату и бросила в уборную все письма, адреса и документы, бывшие у меня. Чтобы сбить полицию с толку, я взяла пустые открытки в руки и направилась к дежурному офицеру, где и была арестована. После двухдневного пребывания в Нижегородской тюрьме меня перевезли в Москву, в Таганскую тюрьму.
У нас был совершенно определенный метод поведения на допросах. Этот метод изложен в бывшей у нас тогда в ходу брошюре Бахарева «Как держать себя на допросе». Нас арестовывали всегда группами. На допросе каждый сочиняет, но какой-то кусочек является истиной, и жандармам обычно удавалось сопоставить эти кусочки истины и получить общую картину. А когда никто никаких показаний не дает, то жандармы не могут судить, кто у них в руках: то ли это руководитель комитета, то ли какой-нибудь переносчик литературы. Поэтому нашей линией было — не давать никаких показаний.
Арестована я была по паспорту вдовы коллежского асессора Елизаветы Павловны Беклемишевой. На первом допросе в жандармском управлении я решила держать себя «по-дамски», а потому на первый вопрос жандарма ответила, что с незнакомыми я вообще не разговариваю.
— Как же быть? — спрашивает жандарм.
— Как делается в обществе, — говорю я, — или хозяйка дома представляет молодого человека, или он сам представляется.
Тут он встал, щелкнул шпорами и представился: «Поручик Фуллон». Я кивнула головой и сказала: «Очень приятно».
— Почему у вас возникло желание жить по чужому паспорту?
— Я вдова коллежского асессора Беклемишева.
— Нам известно, что вдова Беклемишева вышла замуж за Крестникова.
— Может быть, какая-нибудь вдова Беклемишева и вышла замуж за Крестникова, но я за Крестникова замуж не выходила.
— А может быть, вы девица Елена Дмитриевна Стасова?
— А почему я должна быть Елена Дмитриевна Стасова?
В таком духе долго шел у нас разговор, но с толку он меня не сбил. Он говорил, что меня видели в Петровском-Разумовском с Бауманом и Артуром Циглером[15]. Я сказала, что я не так воспитана, чтобы гулять с незнакомыми мужчинами. Тогда он показал мне фотографии Ленгника и Баумана. Я сказала, что я этих людей никогда не видела, но мне уже ясно было, что меня узнали. Когда он стал писать протокол и спросил, признаю ли я себя виновной, я в свою очередь спросила:
— А кого вы спрашиваете?
— Беклемишеву!
— А кто вам сказал, что я — Беклемишева?
Такой вопрос поставил поручика в тупик, и он растерялся, но потом овладел собою и сказал:
— Я спрашиваю девицу Елену Дмитриевну Стасову.
— А Стасова от всяких показаний отказывается.
— Тогда я спрашиваю Беклемишеву, — сказал он.
— Вы ее и спросите, я за нее отвечать не могу.
Результатом долгой беседы был лишь пустой лист бумаги. Поручик Фуллон оказался в очень глупом положении. Когда жандарм отправлялся на допрос, то в соответственной книге записывалось: «В таком-то часу, такой-то пошел на допрос арестованного…». И вот после полутора часов разговора со мной поручик пришел с пустым листом бумаги. Ясно, что его спросили: «Чем же ты занимался в течение полутора часов?». И ясно, что ему влетело.
На следующем допросе присутствовал прокурор Виссарионов. На допросе я сказала, что показаний не даю. Тогда прокурор сказал:
— Ну, конечно, когда г. Плеханов и г. Аксельрод выработают новую тактику, вы будете давать показания.
— Когда г. Плеханов и г. Аксельрод выработают новую тактику, это — их дело, а я показаний не даю.
В другой раз во время допроса вошел старый жандармский генерал. Прокурор с жандармом вскочили, я осталась сидеть. Прокурор отрапортовал:
— Ваше превосходительство, обвиняемая Стасова никаких показаний давать не хочет.
— Почему вы, миленькая, не даете показаний? — обратился ко мне генерал.
— Не хочу и не буду давать, — ответила я.
На этом дело и окончилось.
Это все были допросы по московскому делу. Через некоторое время меня вызвали на допрос по петербургскому делу. Вернувшись в Таганскую тюрьму, я обратилась к начальнику тюрьмы с просьбой дать мне вторую камеру, в которой я буду сидеть по петербургскому делу. Как видно, настроение у меня было неплохое, раз я могла еще шутить.
Ленгник был арестован по паспорту баварца Артура Циглера и при аресте, да и в тюрьме изображал не понимающего по-русски. Тут пригодилось мое знание языков. Я все время была переводчиком в сношениях администрации с «Артуром». Когда же было установлено, что он — Ф. В. Ленгник, и, вернувшись в тюрьму с допроса, он, наконец, заговорил по-русски, то надзиратели сказали: «Вот и наш Порт-Артур пал» (в это время шла русско-японская война).
В июне того же 1904 г. было введено новое Уголовное уложение, согласно которому политические преступления разбирались в открытом заседании судебной палатой, а не в административном порядке жандармерией, как это было до сих пор.
С введением нового Уголовного уложения внезапно трех наших товарищей — одесситов, уже имевших место назначения, взяли и отправили в Одессу для нового разбора дела в судебном порядке. В тюрьмах в это время наряду с единичными прогулками были и общие прогулки для заключенных, уже получивших решение по своему делу. Оставшиеся после отправки одесситов 13 человек на общей прогулке сговорились между собой 1 ноября подать заявления о том, чтобы дело каждого из них назначили на январь и дали бы ответ до 10 ноября. Если ответа к этому сроку не будет, то каждый объявляет голодовку. Все остальные заключенные (еще не имевшие решения по своему делу) должны были присоединиться к голодовке, но нам эти товарищи поставили условием, чтобы мы к голодовке не прибегали до 16 ноября. Среди заключенных было много молодежи, и было опасение, что сгоряча они начнут голодать, а через день-два им станет трудно и они сорвут все дело. Однако 16 ноября, когда выявилось, что требования некоторых из числа 13 товарищей не удовлетворены, вся тюрьма, около 80 человек, примкнула к голодовке.
Это была «весна осенью» Святополк-Мирского[16]. Весть о голодовке разнеслась по всей России. Родные стали хлопотать об освобождении под залог тех заключенных, дела которых еще не были рассмотрены предварительным следствием. Вместе с нами в тюрьме сидел эсер Крумбюгель. Отец его был очень богатый человек. С него запросили сначала, кажется, 30 тысяч, а потом доторговались до 10 тысяч рублей.
В это же время и меня вызвали на допрос. Никаких показаний я не давала, и ехать через всю Москву в жандармское управление только за тем, чтобы заявить: «от показаний отказываюсь», у меня не было ни малейшего желания, и я категорически отказалась. По очереди к моей камере приходили дежурный офицер, заместитель начальника тюрьмы, но я твердила все то же: «не поеду!». Наконец, в дверь просунулась голова старшего надзирателя, который сообщил мне, что речь идет об освобождении. Тут уж я конечно, согласилась поехать. Прокурор и жандарм встретили меня очень недовольные тем, что я заставила их долго ждать. Я ответила, что они зря меня вызвали, так как я все равно ничего не скажу.
— Ваш отец подал просьбу об освобождении под залог, — сказал прокурор. — Сможет ли он внести тысячу рублей?
Я ответила, что не знаю денежных дел отца, а вернувшись в тюрьму, послала отцу записку, чтобы он не вносил больше 500 рублей.
Мы добились того, что наши требования были удовлетворены, и голодовка на 11-й день прекратилась. После голодовки мой отец внес за меня залог. Записки моей он не получил и внес тысячу рублей, после этого я была освобождена. Запомнилось мне, что, пока я сидела в тюрьме, все товарищи, которых выпускали или высылали, обращались ко мне с просьбами дать им явку в тот или иной город, чтобы им связаться с организацией. Я всем давала адреса по памяти. Но вот один товарищ должен был уехать в Архангельск. А адрес оттуда я получила накануне ареста и успела только расшифровать его, а потом я никак не могла его вспомнить.
