Одиночество, после напряжения вынужденного совместного проживания, на предыдущей сейсмостанции, действовало на меня благотворно. Я много занимался латынью и стал уже читать отрывки из "Записок о галльской войне", Юлия Цезаря. Одновременно, я читал в цитатах жизнеописания отцов церкви, третьего- четвёртого веков и находил, что многие их рассуждения вполне отвечают запросам дня сегодняшнего. У меня даже появилась мысль, затворившись где-нибудь года на три заняться богословием, или, как я тогда об этом говорил - толкованием библии.

... Дела семейные меня очень беспокоили. Перед отлётом на БАМ, я перевёз жену с детьми к матери, в просторную, благоустроенную квартиру, но она, видимо тоже в поисках свободы, предпочла вернуться в наш домик в Нахаловку, где надо было топить печь и носить воду из колонки за двести метров от дома.

Я скучал по детям, но ничего не мог поделать. Я выбрал этот путь и надо было терпеть, до определённого момента.

Ведь я уехал сюда, чтобы проверить насколько наши отношения с женой зашли в тупик бессмысленного противостояния интересов. Жена была несчастлива, я тяжело переживал каждую ссору, дети наконец начинали переживать эту драму непонимания между родителями и становились невольными жертвами нашей горячности...

Семья - это добровольное самоограничение личной свободы, в обмен на обретение смысла и цели существования - выращивание детей.

Когда отношения между родителями превращаются в непрекращающуюся войну, когда они перестают уважать друг друга, на детей это действует очень плохо. Я уверен, что лучше для детей жить с одним из родителей, но любящим их, чем жить в полной семье, в которой родители заняты выяснением своих отношений, иногда используя детей, как орудие нападения или защиты, друг против друга...

Зарабатывал я неплохо. Намного больше, чем живя в городе. И отправлял жене деньги и иногда продукты, так что в материальном отношении, семья стала жить лучше.

Конечно, жизнь для меня не была сахаром, как и для них, но я знал, что в поисках свободы иногда можно сворачивать не туда, а отвечать приходиться за все решения, правильные и неправильные...

... Наступило лето и на сейсмостанцию из института приехала целая экспедиция, на полевые работы.

Однако, я держался особняком, старался не в чём от них не зависеть. Даже в магазин, в Тоннельный я, по прежнему, ходил пешком, несмотря на то, что у домика стояла машина полевиков.

Я хотел и оставался независимым. Они завтра уедут, а мне вновь придётся пешком ходить в посёлок и туда и обратно, а это будет уже трудней...

Бывая в посёлке, я познакомился со многими хорошими людьми, заходил в библиотеку, в Дом культуры.

В магазине, здесь, было продуктовое изобилие, тогда как в городе, где осталась моя семья, кроме рыбных консервов уже ничего не было.

Несмотря на оптимистические речи, звучащие на очередных съездах партии, номенклатурно - чиновная система, на всех парах двигалась к краху.

Обезбожение жизни, уже тогда, слишком далеко зашло и жизнь по двойным, тройным стандартам стала для чиновной элиты, нормой.

И это лицемерие и ложь, "сверху", как жгучая кислота проливаясь в "низы", разъедала совесть и увечила человеческое, народное сознание.

Между тем, на БАМе, собрались может быть немногие последние идеалисты коммунистической идеи. И строили, дорогу века...

Как оказалось дорогу в никуда!

И тем не менее, среди таких людей жить было интересно. Отношения были между незнакомыми людьми самыми тёплыми.

Я, как -то по делам, уехал в Северобайкальск, за четыреста километров, и добравшись туда на "перекладных" попутках, не знал где ночевать.

Под вечер, сделав нужные дела, зайдя в комитет комсомола, я рассказал ситуацию и меня направили в общежитие, в комнату, где пустовала кровать.

Придя в общежитие, я застал в комнате ребят, собиравшихся на танцы. Они показали мне постель, предложили ужин и ушли, а я, после дня, проведённого в тряских кузовах, лёг в постель не мешкая и заснул мёртвым сном.

Утром, рано, я встал умылся и не попрощавшись - ребята ещё спали, ушёл на трассу, ловить попутку...

И это только один из примеров таких добрых отношений...

Работы на сейсмостанции было немного, но она требовала постоянного присутствия в домике. Сейсмограммы менялись круглосуточно, через шесть часов. Первая смена была утром в восемь часов, а самая трудная - в два часа ночи.

Надо было по будильнику встать, одеться, зайти в тёмную каморку, где стоял самописец и поменять ленту фотобумаги, на которой лучик света писал кривую земных колебаний.

Зимой, в морозы, почти круглосуточно топилась печь, но домик был такой щелястый, а на улице было месяца два подряд под минус тридцать, так что пробы воды из радоновых источников для институтских гидрогеологов в стеклянных бутылках стоящие за печкой в ящиках, лопались по утрам, размороженные минусовой температурой в избе.

Спал я в ватном спальнике, и просыпаясь утром, на усах чувствовал капельки изморози...

Условия жизни - самые спартанские, однако к этому скоро привыкаешь.

Изредка случались и землетрясения.

Однажды летом, я сидел за столом и обрабатывал, накопившиеся за пятидневку сейсмограммы, когда вдруг, за окном раздался громовой гул, что - то ярко сверкнуло и стены домика заходили ходуном. Я выскочил во двор, но все вновь было спокойно...

Позже, мне рассказывали ребята, бывшие в это время на Белых Озёрах, километрах в сорока ниже по течению Муякана, что рыба, перед землетрясением выскакивала из воды и поверхность озера на секунду, превратилась в живое серебро.

На сейсмограмме - это землетрясение записалось чередой очень высоких колебаний...

НАПАДЕНИЕ

... Там на БАМе, в тайге, на меня в первый раз напал медведь.

Однажды, в середине весны, я с ночёвкой ушел вверх по Муякану, а когда возвращался, на рассвете, увидел, недалеко от тропы, остатки северного оленя, задранного медведем совсем недавно.

Площадка вокруг останков оленя была вытоптана во время борьбы и убийства оленя, а мох выдран до земли.

Осмотрев полу съеденного оленя, я поднял глаза и увидел в двадцати шагах, под кустами стланика, беспокойно и озабочено шагающего взад и вперёд, медведя.

Я автоматически, не раздумывая, вскинул ружьё, но стрелять не стал, и помедлив, опустив ружьё, прыжками выскочил на небольшую открытую площадку, ожидая продолжения.

Со мной, в тот раз был Пестря, но он где -то неподалёку разбирался в следах оленей. Только я успел оглядеться, как кусты густого стланика, впереди, зашевелились и над зеленью хвои всплыл медведь, в коричневого цвета зимнем ещё меху.

Он шёл на меня, балансируя лапами с чёрными длинными когтями на концах, крутил головой отводя глаза в сторону и как-бы говорил: "Извини друг, но я вынужден тебя съесть. Ведь ты, пытался отнять у меня мою добычу... Или это мне показалось?".

Время, как всегда в решительные минуты жизни, замедлило ход. Я вскинул ружьё и не раздумывая выстрелил, почему-то не в грудь, а в большую голову медведя!

Потом оказалось, что я стрелял не пулей, а картечью, оставшейся в стволе после ночёвки у костра.

Мой выстрел словно опрокинул медведя, мгновенно опустившегося на лапы и развернувшись, бросившегося убегать со всех ног, хотя я рассчитывал, что он упадёт неподвижным.