На этом мысли Ильи покинули Вирсавию, и внимание его вновь привлек разговор за соседним столиком. Женщина взглянула на Илью испытующе, очевидно догадываясь, что он подслушивает.

- Красиво они все говорили, - сказал один из штатских, доставая из папки ветхую газету. - Вот, пожалуйста, речь Бе­рии на траурном митинге по случаю смерти отца народов. Он развернул пожелтевший лист, и Илья искоса заметил портрет Вождя в траурной рамке, хорошо знакомый ему с детства портрет.

“Почему он казался красивым, этот рябой? Он был эта­лоном мужской красоты…”

- Нынче валят всё на Сталина, поливают самих себя гря­зью, а правды во всём этом всё равно нет. А, по-моему, не будь Сталина, был бы кто-то другой. Неважно, как он звался бы: Алюмином или Титаном, главное, он обязательно бы явился, и было бы то же самое, если не хуже…

- Ну, это уже фатализм!

- В каком-то смысле да, - но он объективен. Ведь сказав­ши “А” трудно удержаться от того, чтобы не сказать “Б”.

- То есть, Сталин сказал “Б”, а кто же сказал “А”?

- Думаю, что “А” сказала сама История. Джугашвили ведь был всего лишь щукой в пруду, сожравшей остальных, но ведь пруд и пескарей в нём не он создал… Ясно, что победила ры­ба, наиболее приспособленная к своей стихии…

- При том интересном предварительном условии, что дру­гая, самая большая РЫБА была изгнана из жизни.

- И стихия эта - аппарат, то есть административное обуз­дание революционного хаоса. В конечном счете, совсем не­важно, кто был диктатором, важно то, что диктатуры было не избежать и террора тоже. Нельзя же, в самом деле, поса­див в землю яблоню, ожидать, что она принесёт орехи.

“Верно говорит” - согласился мысленно Илья. “Чудище, способное переварить хаос, само должно быть страшным. Кажется на II-м съезде РСДРП, в Лондоне оторвалось оно от материнской груди: родилась “партия”, единст­венно способная победить русский бунт, “бессмысленный и беспощадный”. И победила, почти по Гегелю: вместо царя - Идея”.

Слух Ильи, ушедший было за мыслями, воротился к раз­говору за соседним столиком, но тема тут была уже другая. Как видно говорил бывший лётчик:

- Один у нас слетал в Сеул самовольно; отбомбился над городом, думал его наградят. Но его сразу убрали из полка. Отправили на Большую Землю, а там и вовсе списали в запас. Представ­ляешь, если бы его сбили там? Привезли бы живьём на Гене­ральную Ассамблею ООН и предъявили бы всем: вот мол, смотрите, как русские “не воюют” в Корее.

- На каком же положении вы были в этой Корее?

- Да, на каком ещё? Под китайцев работали. Куртка такая, понимаешь, зелёная без погон и сапоги красные, яловые. Ну, и без документов, конечно. Но если б поймали, маска­рад этот мало помог бы. Там не дураки, чтобы русского от китайца не отличить…

- Да, мудрено не отличить.

- Не скажи, у нас ведь свои узкоглазые есть: казахи там всякие…

- Зато у них бледнолицых и волооких нету.

- Словом, запрещали нам над морем летать, чтобы, при случае, если собьют, американцы бы не подобрали. У нас в самолётах и средств спасательных морских никаких не было. Значит, ежели упал в воду, то - как топор, рыбам на корм; иначе - подрыв политики страны. А американцам что? у них спасательные жилеты, надувные лодки: надуваются ав­томатически, только коснутся воды. А в лодке - продуктов за­пас и “пипикалка”, радиомаяк значит. Поплавают немного в тёплом море, шоколад пожуют, а там катер подплывает и забирает до хаты. Мы, завидовали им, естественно… А они знали, что мы их только над сушей встретить можем, ну, и заходили обычно с моря.

- А вообще они знали, что с русскими воюют?

- А то нет? Знали, конечно, не дети ведь.

- Так вот значит, где спрятана была тайная пружина “холодной войны”.

- Кому холодная, а для нас - самая настоящая горячая. Знай, жми на гашетку. А не нажмёшь, так в тебя нажмут и сделают из тебя фейерверк.

- На каких же вы с ними самолётах воевали? Уж не на “кобрах” ли?

- Да нет, “кобры” тогда уже списали. Сначала на Лавоч­киных, а потом МиГ’и получили. А они - на Шутенстарах, Тандерболтах. Шутенстар реактивный, но против МиГ-а слабоват. А Тандерболт, “Громовая Стрела” значит, у них ещё в войну на вооружении стоял. Хорошая машина, и воо­ружение мощное; но нам они ее по лендлизу не поставляли.

Они ещё на этих Тандерболтах летали, когда мы на МиГ-и пере­сели, и стало у нас соотношение: восемь к одному.

- Как это?

- А так, что восемь американцев сбиваем, а своего одного теряем.

- Ничего себе!

- Ну, это недолго длилось. Вскорости они Сейбры полу­чили. Самолёт такой же, как наш МиГ, один к одному, и си­луэт точно такой же, - не отличишь; и скорость максималь­ная всего на тридцать км меньше… Они, когда в первый раз залетели с моря на Сейбрах, наше дурачьё в полку обрадова­лось: стоят, смотрят: подкрепление, мол, к нам летит. Ну, они и врезали нам “подкрепление”. Не знали, куда прятать­ся. Потом уж разобрались, что к чему. С того дня выровня­лись потери: стали один к одному.

- А где же вы там базировались?

- Да местечко такое, Хой-сю называлось, на побережье. Речка там под тем же названием. Почти на самой 36-й па­раллели. Там ещё завод цементный стоял, так параллель эта точно через него проходила: и ни они не дают нам этот завод запустить, ни мы им. Не поделили завода, так и стоял. Но за­то охота там была, я тебе скажу…! Какой только дичи там нет. Как от полётов выходной, я сразу за ружье, и либо в го­ры, либо к морю. А в море том отлив большой бывает, - вода далеко уходит. Местные идут с корзинами, собирают водо­росли, ракушки. Ну, и пошёл я раз за утками в отлив…

Глава 47

Атомы не умирают

Оцепенело, не понимая, смотрел Илья на крашенную ох­рой филёнчатую дверь старого фасона, - разом советского и комму­нального, - опечатанную обычным домоуправским способом, - наклейкой бумажки с фиолетовыми печатями и нераз­борчивой подписью. Первая мысль, пытавшаяся как-то отве­тить на вызов, брошенный этой опечатанной дверью, звучала бы, как: “забрали в психушку!”. И потому, что она таки прозвучала в ушах, высказанная кем-то невидимым, её правильнее было бы назвать по-старинному - “думой”, а не мыслью.

Илья, впрочем, не успел переварить эту думу, как рядом отворилась другая дверь, и показалась из неё соседка: аккуратная лицом старушка с сухими руками, обличающими ветхость; в ватнике защитного цвета, с повязанным на голове платком с узлом у подбородка.

- А что это у Веры дверь опечатана? - напрямик спросил Илья, пренебрегая в такой из ряду вон выходящей ситуации обычными условностями.

- Нет нашей Веры. Умерла она, - помедлив, отвечала ста­рушка.

- Как?! Когда?! - вырвались у Ильи бессмысленные вос­клицания, - будто бы он мог не допустить смерти и вот толь­ко не уследил!

- Три дня, как похоронили. Рак у неё был. Ей всё предла­гали операцию, да она ведь отказывалась, - как бы осуждая такую небрежность, по­ведала соседка, - а теперь уж поздно оказалось….

- Так, так…, - пробормотал Илья, - а что, брат её не знае­те, где живёт?

- Брат-то? Он её и похоронил. Всё сделал. Вещи роздали по соседям, - как-то безнадёжно махнула рукой старуха в сторону коммунального двора, каких много ещё оставалось в старом городе.

- Вот как…, ну что же поделаешь? - вздохнул Илья. Среди розданных вещей была и его скрипка, и ещё рукописная кни­га в твёрдом коленкоровом переплёте - образчик советского самиздата Брежневской поры.

- А вы родственник?

- Нет, просто знакомый, - смутился Илья, вынужденный ко лжи общепринятым языком, который не в состоянии вы­ражать оттенки отношений людей, и груб, как нож скрепера, выравнивающий все бугры на дороге жизни. Этот усреднённый язык не даёт быть искренним в полном смысле этого слова.

А может быть и не зря? Может быть, это блажь и слабость души: обяза­тельно раскрыть свою подноготную первому встречному?

Значит, не увидим мы больше нашей Веры, - думал Илья, выходя прочь из-под свода ворот того самого двора, в кото­ром они с Евгенией когда-то жили, где и встретили Вирсавию, которая полюбила их. И сам Илья то­гда ещё не потерял способность любить. А вот Евгения…, - здесь Илья готов был сомневаться.