“Я подал знак, и мои бойцы положили эту козу на ска­мейку и так раскрасили ей спину кнутом, что на ней не оста­лось ни одной белой полоски”.

О худшем он, естественно, умалчивал. Очень характер­ный психологический ход - для зверской расправы нужно мысленно превратить человека в “козу”. Ну, а переселяемые народы, те были в глазах насильников, верно, хуже баранов. Подумать только: паровоза не видели, - разве это люди?!

Свободная на словах Америка на деле тоже не ушла от общей исторической планиды: “20 февраля 1942 года президент Рузвельт издал приказ, предоставлявший военному командо­ванию право выселять из военных зон всех, кого оно найдёт нужным, будь то иностранцы или американские граждане. Было признано необходимым провести массовое выселение, как японских подданных, так и американцев японского про­исхождения, и эта мера была проведена во всех районах за­падного побережья США”.

Глава 46

Что такое история?

Стандартное приветствие, и видимость заинтересованности в другом: “как дела?”, “как живёшь?” И стандартные ответы, оскорбляю­щие возможную глубину отношений: “нормально; помаленьку; да вроде неплохо; тьфу, тьфу, чтоб не сглазить; ничего, так себе; отлично”. И улыбка: щедрая, от любви к себе, или виноватая, от стыда за себя. На этом всё. Кто из нас хочет идти дальше при случайной встрече с людьми, с которыми ты уже или ещё не связан тесно по жизни? Неловко. А вольная или невольная взаимная оценка личных эволюций после того, как пути разошлись, будит комплексы, рождает тревогу.

Пустое это обнюхивание раздражало Илью: он тяготился им. Зачем эти расспросы не всерьез? Они только подчёрки­вают разобщённость и заставляют переживать снова и снова этот разрыв между подлинным “Я” и колпаком, который общество напяливает на твою голову. Носить бы что-нибудь вроде жёлтой звезды, чтобы сразу было видно: сей не от мира сего, чумной, - обходили бы стороной.

Противно было, когда его брали в тиски стандартных ожиданий, но, пожалуй, хуже было, когда люди проникали в возвышенность Ильи и чего-то ждали от этой его воз­вышенности (не от него самого!).

Иной раз спрашивали пытливо, - кто, заглядывая в глаза, а кто, отводя свои: ну скажи, вот, как ты живёшь, чем занима­ешься? - чувствуя и догадываясь, что за уловимо нездеш­ней внешностью Ильи прячется какая-то притягательная и, вместе, тревожная тайна. Тревожная от страха перед фактом, что есть-таки люди, своим существова­нием опровергающие убеждение в том, что “все - такие!” - как я, и я - такой, как все, не хуже. И притягательная, от призрачной, но тянущей возможности что-то изменить в своей жизни, открыть какую-то иную перспективу.

В последнем случае Илья затруднялся ответом. Чем занимаюсь? В том-то и дело, что ничем. Если бы можно было им объяснить, разве бы так они спрашивали? Публичных подви­гов не совершаю. Разве что иной раз упорствую в мелочах, которыми все так легко жертвуют. Но видимое обманчиво. Истинная жизнь невидима, как невидим и тот Илья (и не Илья уже вовсе!), который в своих отношениях выходит за пределы посюстороннего, имеющего вес, в сферу цен­ностей трансцендентных, невесомых и призрачных, которые то ли есть, то ли нет. Которые неотличимы от мысли. Мысль же бесплотна…

Как объяснить человеку с равнины, что ты живёшь на вы­сокой горе, и что вся твоя жизнь была восхождением на эту гору? Ведь она, твоя гора Сумеру, невидима ему. Он думает, что можно расспросить о занятии этого непонятного че­ловека, дающем такую живость в лице, и самому заняться тем же. Но нет. Илья никогда не в состоянии был объяснить непосвящённому, чем он за­нят. Как изъяснить эту неустанную работу, эту борьбу; невидимую жизнь в отношениях с невидимыми обита­телями горных склонов и с Тем, кто ведёт тебя в гору?

*

В городском парке было хорошо, не жарко, несмотря на послеполуденный час; здешнее степное лето не вошло ещё в свою палящую силу, от которой больные деревья парка не могли по-настоящему защитить.

Илья с облегчением вошёл в неплотную сень. Беспокой­ное устремление, гнавшее вперёд ноги, отступило. Закончи­лось, достигнув цели, это непрерывное зудящее “не здесь! не здесь!”, провожавшее его, шедшего скорым шагом по нагретому солнцем и моторами городу. Шаг замедлился сам со­бою: здесь нашёлся центр, нижнее место в смысле Аристоте­левой физики.

Взгляд Ильи, теперь уже расслабленный, не заострённый отрицанием окружающего, невольно задержался на столи­ках, выставленных на бетонном подиуме, застеленных белы­ми скатертями с вышитыми на них общепитовскими знаме­ниями. Пообедать здесь, как бы погрузившись в прошедшие счастливые студенческие годы, было бы приятно. Он под­нялся по ступенькам. Вот здесь, с краю, у барьера, на грани­це ангажированного и свободного пространств, будет лучше всего. Стул оказался мягким, обтянутым синтетической ко­жей цвета пенки от вишнёвого варенья. По сравнению с де­шёвой и ободранной крашеной фанерой забегаловок, это было почти царской роскошью. Илья с удовольствием отки­нулся на мягкую спинку, которая ценой своей поддерживала не только стан его, но и человеческое достоинство. Меню на папирос­ной бумаге (увы!), было отпечатано под копирку на машинке, не­разборчиво. Впрочем, меню в виде шикарного адреса, на бу­маге с золотым обрезом, какое подают в “Праге”, перегрузи­ло бы скромное счастье Ильи.

Он скользил взглядом по списку: фирменное блюдо - мимо, свиная отбивная - мимо; беф­строганов - это, пожалуй, подойдёт, недорого. Подойдёт ли официантка? Которая из них моя? Взгляд Ильи, следяще­го за беготней прислуги, устойчиво удерживался на уровне тугих попок, обтянутых синими форменными юбками.

За соседним столиком обедала компания пожилых, оче­видно близко знавших друг друга людей: трое мужчин и женщина. Из мужчин двое были в штатском платьи, и один - в армей­ской форме. Илья определил его, как отставника, продол­жающего носить форму. Они перебрасывались репликами, понимающе кивали головами. Говорили что-то о войне. Не­сколько слов, донёсшихся до Ильи, сказанных “отставником”, заставили Илью прислушиваться. В общест­ве, правда, это считается неприличным - прислушиваться к чужому разговору, но разве у нас было общество? Илья услышал:

- Настоящая история этой войны ещё не написана, и правда о ней ещё нескоро выйдет наружу. Кончилась-то вой­на при Ёське, и все, хочешь не хочешь, принимали трактовку событий, одобренную Хозяином. Так и пошло, из книги в книгу. А после и очевидцы так переродились - под влияни­ем ветеранства своего, - что уже и не вспоминают ничего, кроме того, что сами о себе в учебнике прочитали….

Это верно, - думал Илья, - слишком многие уже не хотят правды, солгавши однажды. Внутреннему взору Ильи яви­лась Вирсавия. Она любила правду. Лгать так и не научилась за всю жизнь, и потому, сами понимаете, что это была за жизнь. Задворки.

В её войне не было ничего героического. Но это был её бесценный опыт, её сокровище. Она хотела было поделиться им с ближними, но в редакции журнала, в которую она по­несла свою рукопись, ей сказали, что в её повествовании о войне “мало патриотизма”, сиречь официозной лжи.

Бедная Вирсавия, она была христианка, и восприняла уп­рёк буквально: устыдилась себя, старалась поправить дело, как-то выпятить патриотические эпизоды, героизм наших парней и девушек, угнанных в Германию…, но ничего не вы­ходило, голая правда перевешивала. Почему-то люди на практике не слишком любили свою родину. Хотя Вирсавия любила, и раскаива­лась после в этой своей любви.

“Дура я была. Предлагали мне остаться в Западной зоне, и ребята наши говорили мне: оставайся, куда ты поедешь? Там тебя будут третировать, как предательницу. Но я дура была, патриотка, - рвалась домой, к маме, к брату. Казалось, вот, война окончилась, теперь всё будет хорошо, вернётся прежняя чудесная жизнь”

Но прежняя жизнь не могла воротиться. Прежде всего по­тому, что не было уже прежней Вирсавии, и не было старого дома, разбомбленного немцами. Оказалось, что соприкосно­вение с Европой, даже в варианте немецкого рабства и аме­риканского санатория для перемещенных лиц, размещенного в старом католическом монастыре, безнадёжно портит советского патриота, как в глазах власть предержащих, так и объективно, в плане безнадёжного слома того чудного “органчика” в голове, который позволял счастливо жить в голодном сталинском раю. У неё открылись глаза на то, к чему были слепы раньше. Найдя в Родине, по возвращении, не мать, а злую мачеху, она не могла стерпеть и стала разоблачать её в глазах тех, кто ещё оставался слеп и почитал её за мать. В итоге её записали в сумасшедшие и поставили на учёт в психдиспансере. И в самом деле: не любить такую щедрую родину?! Ясно, что ты болен.