- Все вместе тоже готовились к войне. Просто был про­счёт, ошибка командования.

- Только лишь ошибка? А не была ли эта “ошибка” зако­номерной? Может быть, дело вовсе не в ошибке, а в том, что вы все вместе оказались поражены злом? Вы смотрели на зло вовне и ждали врага извне, между тем, как тот самый враг, в другом обличьи, давно победил вас изнутри и хозяйничал за вашей спиной. Ведь вначале зло всегда приходит изнутри…”

“Точно! - подхватил Илья собственный аргумент в мыс­ленном диалоге, - зло приходит изнутри. Большинство не ви­дит его, но пророки видят: они видят его внутри и потому предсказывают скорый приход его извне! Такова “механика всех библейских пророчеств.

И как раз те, кого зло поразило изнутри, часто становятся борцами со злом внешним”.

Тут Илье вспомнился Вадим, осведомитель охранки. То был жал­кий тип, разрушенный напряжением между великостью при­тязаний и малостью жизненных соответствий этим притяза­ниям. К тому же был он “недомерком”, что рождало силь­ный импульс к компенсации. Говорят, поначалу он блистал на физфаке: толкал какие-то идеи. Какое-то время с ним да­же возились наши именитые мужи. Вадим вдыхал фимиам и, как видно, не выдержал опьянения славой: спился, скурился, запустил занятия и вылетел на вечерний. Вечно без денег, он не гнушался получать серебренники от тайной полиции, - хо­тя в большей степени его платой было чувство собственной значимости, а ловушкой - страх перед той же охранкой. С другой стороны, его томило ощущение греха. По совокупности же томлений, он не в силах был удержать в себе своих не­чистых тайн; он постоянно бахвалился участием в каких-то операциях по поимке каких-то шпионов… Странно, но он очень походил в этом на поэта Гумилёва, который тоже играл в конспирацию перед дамами, - и доигрался…. Не помогли ни Ленин, ни заступничество Горького. Железный Феликс был непреклонен. И Гумилёв ступил на роковую доску. Сын моряка, он и погиб по-морскому, идя по доске. Жаль, что не над морем, а над чёрной ямой в земле, вырытой чекистами.

Названный Вадим был приятелем Пикулева, но Илья им не ин­тересовался, и ни за что не стал бы с ним возиться, если бы не Рустам. Для Рустама Вадим был экземпляром, проблемным объектом. Он любил выискивать у ближних личные трагедии и привно­сить в них свою нравственную помощь. Так он обретал себя, более подлинного, нежели тот студент-троечник, которым он мог ощу­щать себя в рутинных ситуациях общества, построенного по образу “работного дома”. Илью не трогала даже попытка суицида, совершенная Вадимом. Для Рустама же, напротив, это был знак: санкция, данная свыше, на безусловное право вмешательства его в судьбу Вадима.

И вот они идут втроём; Вадим, Рустам и Илья, по мокрым от дождя улицам, прыгают через лужи… “Странно, - думает Илья, - ведь этот типчик фактически донёс на меня, хотя и представил всё дело так, будто предупредил. Да, и донёс, и предупредил, - всё вместе. Мило. Он шёл, чуть поотстав, скептически улыбаясь на россказни Вадима и не веря ни еди­ному слову. Где-то там, в далёком детстве, он уже встречал одного такого, - Аликом его звали. Тот тоже не гнушался ничем, ради того, чтобы быть центром внимания. Сын ми­лицейского генерала, он тоже всё “ловил шпионов” (то было известное время шпиономании, и бум шпионской беллетристики). Тогда только-только схватили за руку полков­ника Пеньковского, сбили Пауэрса, и наполнили книжный рынок шпионскими книжками. Это сделало своё дело. Все мальчишки только и мечтали о том, чтобы выследить шпио­на. На этом Алик и играл; таскался с отцовским именным пистолетом за пазухой и разыгрывал слежку за шпионом. Школьные приятели Ильи с увлечением включались в та­лантливо разыгрываемый спектакль, подогретый настоящим пистолетом. Илья же не верил. Приятели сердились на него за его скепсис: им хотелось верить в шпионов так же, как нынешнему соседу Ильи, Ивану Палычу хотелось верить в летающие тарелки, и трезвость Ильи в этом пункте ему тоже не понравилась.

И всё-таки Вадим донёс. Ведь он мог сказать просто: “не знаю”. Пикулев прибежал тогда к Илье бледный, запыхав­шийся, раздавленный виной. Рассказал, что приходил экс­тренно Вадим и под большим секретом поведал о том, как вызван был в Управление, и как там предъявлен был ему список имён, и как попросили его указать в этом списке име­на близких приятелей Пикулева. И вот, он увидел фамилию Ильи и счёл за должное “предупредить”.

Неясно только, кого? Илью или Пикулева, - чтобы тот с Ильей не водился? Или убил двух зайцев одним выстрелом?

Увидел! Просто увидел и… промолчал? Врет. Увидел и указал, - так будет точнее, А потом побежал отмываться. Пикуль тоже хорош! Нашёл где болтать - у своей толстомя­сой. А мамашка её, учителка, услыхав, тут же сообщила, куда следует. Дураку и невдомёк, что осведомите­лей “Конторы” среди учителок - как мышек в поле.

Словом, началась у Ильи с Рустамом очередная суматоха конспирации и подчистки следов, то бишь, возможных улик. А Вадим…, Вадим тоже не вынес, и разрубил узел, которого не умел раз­вязать. Вскоре его нашли в прокуренной комнатке, уснув­шим до судного дня от чрезмерной дозы так называемых “каликов”, или “колёс”, - не знаю уж, как там правильно.

А был он молод: всего на год старше Ильи. Но была меж­ду ними одна существенная разница; если Илья восстал на отцов, то Вадим пошёл по стопам отцов, ничего так не лю­бивших, как донести куда следует, - так уж “исторически” извратилось у них понятие “верности”. А ещё отцы очень хо­тели сделать жизнь хорошей и не брезговали для этого унич­тожением “плохих людей”. Разумеется, те, над кем соверша­лось насилие, не могли быть “хорошими”.

Илье пришёл на память некий Анастас из поколения от­цов. Он участвовал, в качестве деятельного агента “истории” в великом Сталинском переселении народов. Из пёстрой толпы перемещаемых этносов, среди которых были и евреи, и немцы, и черкесы, и калмыки, и татары, и литовцы, и гали­чане, и греки, и финны…, на его долю выпали чеченцы, которых переселял он из Баба-Юрта в Казахстан. По его словам, это были са­мые нечистоплотные люди из всех, кого он видел в своей жизни, а также лентяи и вообще тёмные: большинство из них впервые увидело паровоз, когда их пригнали на станцию. Как после этого можно отрицать великое цивилизующее воздействие переселения на варварские народы?

Анастас, доказывая Илье враждебную цивилизации сущ­ность чеченцев, особенно упирал на то, что их, доблестных советских воинов, или красноармейцев, пришедших с циви­лизаторской миссией, никто из этих чеченцев не хотел пус­кать на постой. (Будто они должны были своих палачей хле­бом-солью встречать?) В разговоре он неизменно величал че­ченов “черножопыми”, хотя сам - армянин; и это было не­много смешно.

Среди прочих откровений открыл он Илье и то, что тогда им разрешили убивать чеченцев, и, пользуясь этим разре­шением, один из товарищей его (а может он сам?) застрелил беременную женщину и двоих её детей. Проезжал по Баба-Юрту в тот день высокий военный чин НКВД, увидел трупы, валяв­шиеся неприбранными на улице, поморщился и выразил по­желание, чтобы этого было поменьше, - и только!

Вся полупокаянная, полусамоуверенная риторика Ана­стаса выглядела как попытка убедить себя в том, что чечены вполне заслуживали того, чтобы с ними так обращались. Это всегда, - если злодейски поступаешь с человеком, нужно уни­зить жертву, втоптать её в грязь, убедить себя в том, что это вовсе даже и не человек.

Взять, например, Манфреда фон Киллингера; пример, можно сказать, хрестоматийный, судя по тому положению в политиче­ской истории Европы, которое занимал этот человек. Ведь он был одним из главарей первых штурмовых отрядов НСДАП. организатором убийства Матиаса Эрцбергера и поджога Рейхстага. С 1937 года он был генеральным консу­лом Германии в США, или, как тогда сокращали, в САСШ. Там, в штатах, идейной твердыне демократии, на события в Германии, как и вообще в Старом Свете, смотрели с недове­рием и опаской, и тогда Киллингер решил выпустить книгу, отбеливавшую недавнее бандитское начало фашистского райха. Книга называлась: “Весёлые и серьёзные эпизоды из жизни путчиста”. В ней Манфред весело вспоминал о рас­праве штурмовиков над молодой профсоюзной активисткой: