Однажды, в своём родном Петровске, Никита уже столк­нулся с тем, что девушек распределяют и присваивают, как какой-нибудь скот; что квартал или улица тщательно следит за тем, чтобы их девушки не гуляли на стороне, и устраива­ют форменные битвы за женщин, подобно первобытным племенам где-то на заре истории; что парень, - и особенно первый парень улицы, - отлучаясь, не полагается на привя­занность своей подружки, а поручает своим приятелям и “вассалам” следить за ней и пресекать возможную невер­ность; и что потерявших девственность подруг передают друг другу, словно вещь… Так однажды, друган с его улицы обратился к Никите по поводу девушки, к которой Никита испытывал самые нежные чувства, следующим образом: “Привет! Ну, как, я слышал, ты сейчас Таньку ебёшь? Ну, давай, еби. После тебя - я”.

Никита же отнюдь не имел интимных отношений с Таней, и вообще ещё ни с кем не имел, и отнюдь не подозревал, что её можно…, и вообще думал, что так просто - нельзя, а нужно обязательно жениться, и так далее. И что же вы ду­маете, Никита возмутился, в ответ на обращение другана? Ничего подобного, он только вяло улыбнулся и сделал жест в том смысле, что всё, мол, “о`кей”; хотя внутри у него всё пере­вернулось.

Дальше дело это развивалось так, что один из соседей Таньки, плюгавый довольно подросток, пытавшийся при­дать себе значение на чужой счёт, вечером, когда Ни­кита провожал Таню из кино, подошёл к Никите и сказал ему, что у Таньки парень в армии. И Никита, вовсе не разде­лявший этих понятий заводского предместья, а просто не знавший, что ему дальше делать с Танькой, на еб­лю которой занимают очередь, разыграл комедию. Со скорбной миной обратился к Таньке и спросил у нее дрогнувшим голосом: “это правда?” Танька, потупившись, сказала: “да”. Тогда Никита, развернувшись на 180 градусов, ушёл, чтобы более не встречаться с нею. Разумеется, он солгал, он предал себя и Таню, и было стыдно.

И вот теперь, здесь, в Волгодонске, память о том бывшем позоре и сила самоосуждения за него мешала Никите внять предупреждению и поступить благоразумно. Он вновь при­гласил Лену на очередной танец и так же тесно обнимал её, выказывая свои чувства, - это последнее было самое плохое.

Никита поступил так вовсе не потому, что он был смел или мог на что-то рассчитывать в драке с местными; нет, он просто не в силах был развязать внутренний узел. Что-то предательское внутри, привязанное к самооценке, вело его на погибель. Да и то сказать, - разве это легко: выбрать между физическим выживанием и смертью морального “Я”? Вооб­ражение, столь развитое, теперь отказывало ему; он как-то не мог себе представить, что вот эта толпа парней, уже со­бравшаяся на краю площадки, будет нещадно бить его нога­ми, - и вовсе не ради Лены и её парня, что в армии, а просто из “легальной” возможности наконец-то кого-то хорошо по­бить, и даже убить.

Они соблюли все формальности: позволили совершиться преступлению. Вина была налицо, все видели. Двое подошли к Никите и взяли его крепко под руки. Лена, увидев это, в испуге прикрыла рукой рот, как бы сдерживая готовое вы­рваться “Ах!”. Уж эти мне девочки! Они хотят и свободы, и достоинства в любви и, в то же время, не прочь и от рабства, коль скоро оно может гарантировать им замужество, - если уж со свободой и достоинством ничего не выйдет…

Никита, уводимый шпаной, всё-таки успел окликнуть Михаила, товарища нового по работе в кессоне, который к счастью оказался рядом. Тот, намётанным глазом оценив ситуацию, бросил своей партнёрше короткое “извини” и последовал за Никитой…

Глава 45

Мир, который невозможно оклеветать

- Подсудимый, встаньте! Имеете ли вы что-нибудь сказать в своё оправдание по существу предъявленного вам обвине­ния?

- Да, я скажу. Граждане судьи! Гражданин прокурор и граждане свидетели обвинения, - с которыми не имел удо­вольствия быть знакомым до этого часу, - инкриминируют мне клевету на общественный строй, или, - как формулирует обвинение, - злонамеренное сочинительство и распро­странение заведомо ложных измышлений, порочащих и т.д. Так вот, я решительно заявляю, что обвинение это несостоя­тельно по причинам совершенно объективным и не завися­щим от моей злонамеренности или способности измышлять и распространять… И объективное это обстоятельство состоит в том, что существующий в стране режим просто невозможно оклеветать: (недоуменный шёпот в зале, судьи склонились друг к другу и к председательствующему): придумывайте, что хотите, измышляйте самые невероятные истории, самые ужасные преступления и факты коррупции, и, безо всякой сверки с действительностью нашей общественной жизни, вы можете быть при этом уверены, что всё измышленное вами - правда! (Ропот в зале. Председатель звонит в колокольчик.) Просто уже потому, что раз вы смогли измыслить нечто, значит то же самое измыслил и кто-то другой, и ещё третий, и в обстановке общего нравственного растления обязательно найдётся тот, кто осуществит эти измышления. То же самое относится и к власти, ибо если нет правовых ограничений власти, то любое злоупотребление ею, которое только воз­можно, обязательно найдёт себе место в политической прак­тике…

- Подсудимый, ближе к делу!

- Я говорю о самой сути дела. Существуют общие посыл­ки, которые нельзя не разделять, будучи человеком, а не мар­сианином. И одна из таких посылок та, что всякому дейст­вию предшествует мысль, а мысль, в свою очередь, раз поя­вившись, обязательно осуществится. Поэтому, - я повторяю, - мы свободны измышлять, не сверяясь с действительностью, коль скоро речь не идёт о конкретных лицах и обстоятельствах, и быть при этом уверенными, что кто-то из наших со­граждан уже осуществил эту мысль или близок к её осущест­влению; и закрывать на это глаза, позволяя быть только “хорошим” мыслям, значит просто прятаться от реальности. Таким образом, ясно, что обвинение лишено элементарной логики…

- Подсудимый, довольно. Ваше время истекло. Я лишаю вас слова.

Суд удаляется на совещание. (Судьи встают и покидают зал. К подсудимому из зала бросаются близкие. Их немного, совсем немного…)

На этом пункте Илья оставил свою фантазию, в которой представлялся резонирующим перед судьями подсудимым. Он частенько таким вот образом проигрывал в мыслях слу­чавшееся или могущее случиться с ним, предварительно проживая в игре или переживая “пост фактум” различные затрагивавшие его события и ситуации.

“Да, дело этого парня безнадёжно”, - сказал он сам о себе, подсудимом, в третьем лице, как бы подводя итог игровому эксперименту.

“Люди сокрушают друг друга в борьбе со злом (с “гадами”); народы сокрушают один другого. Льются реки крови. Всякий раз объявляется решительная победа… А зло остаётся невредимым и даже усиливается. Оно прячется в стане победителей. И чем внушительнее победа над врагом, чем более принесено жертв, тем надёжнее чувствует себя зло, присвоившее победу себе. Странно, но люди как-то не заме­чают добра в себе и его силы: они отождествляют себя со злом, и последнее постепенно вытесняет добро и становится наследником (незаконным) его славы, его заслуг…

В ушах Ильи зазвучал мысленный спор с дядей, отстав­ным полковником Красной Армии:

- Что теперь за молодёжь? Им абсолютно наплевать на всё. Только бы напиться, накуриться…, в армии не хотят служить! А ты, ты ведь никакой пользы обществу не принёс.

- А вы лучше были?

- Мы?! Да для нас это честь великая была - в армии слу­жить, родине помогать. Мы всегда были готовы…

- Однако оказались не готовы, в сорок первом?

- Каждый лично был готов умереть за родину, и пошёл бы в бой, не раздумывая, по первому приказу.

- Каждый был готов, но все вместе оказались не готовы…

- Все вместе, - это другое дело.

- Значит, то были уже не вы, когда все вместе? Но что же это за готовность? Ситуация-то ведь не личная, а обществен­ная. Один, как известно, “в поле не воин”. Раз немец объего­рил вас всех скопом, значит - и каждого в отдельности. Я по­нимаю так, - и в этом весь фокус, - что “быть готовым” в данном случае - это быть готовыми именно всем вместе, как обществу, как структуре, как организации людей.