Очень многие люди, наверно, хотели бы, чтобы общество лелеяло их, развивало и поощряло их творческую способность; чтобы именно их избрал бы мир на роли генераторов его логики, ценностей и устроительных идей; поместил бы в фокус своих упований и идеальных симпатий; и через это избавил бы их от тяжкой мельницы борьбы за существова­ние, на которую обречены те, кто располагает лишь простой способностью к труду из-под палки. Находя, что “культура”, как товар, производимый творческими людьми, может быть выгодно продан в обществе, этот сорт людей усиленно раз­вивает свои способности, умножает знания, надеясь, что за какой-то ступенью эти усилия выведут их из атмосферы ту­пого труда, такого же тупого потребления, злых страстей и грубого язычества, и откроют двери в Кастальские сферы идей, глубоких символов, бестелесных сущностей, свободы и вежливых отношений.

Было бы, однако, большим упрощением полагать, что за описанной тягой к образованию, - особенно заметной у рабов, - скрывается только лишь же­лание занять место на верхних этажах социальной пирами­ды. В претензии быть пупом земли, сфокусировать на себе отческую заботу общества, угадывается нечто более сущест­венное: и это не инфантилизм, не тоска по детству (хотя есть и это, как привходящее); тут есть какая-то глубокая право­мерность, придающая божественную силу социальным дви­жениям масс; люди как будто чувствуют и знают, что мир созданный их же руками, не может иметь цели исключитель­но в самом себе: что он есть для них: что жертвование миру человеком не должно иметь места: что мир на самом деле служебен: что он - та же игра, предназначенная давать им радость жизни и роста. И, в общем, они правы в этой догад­ке: не хватает здесь только ясного осознания того, что, в отличие от детской защищенной игры, игры взрослых со­пряжены с ответственностью перед богами за разрушение природного Космоса. Ведь именно груз этой ответственно­сти, а вовсе не злая воля эгоистичных людей, рождает “несправедливость” в мире: груз, который не даст вздохнуть никому, если распределить его равномерно. Это - как в ар­мии или в “зоне”: нагрузка столь велика, что равное её рас­пределение просто не имеет смысла: всем будет плохо. Отсю­да и крах всех социализмов: в результате равного распределения все тут же становятся нищими. Поэтому реальный вы­ход только один - уменьшать груз, то есть умерять гнев бо­гов, мириться с ними. Раньше этого достигали с помощью ма­гии и жертв (иллюзорно), и с помощью строгих ограничи­тельных законов (реально). Теперь нам так плохо не потому, что мы отказались от жертвоприношений из-за нашей ска­редности, а потому, что вместе с жертвами отказа­лись от законов, которые выставляли нам на жертвенниках все эти бесчисленные духи Природы. Космополитическая рели­гия людей, выросших на хлебных раздачах, стала ужасной разрушительной силой; грозным тараном агрессивной циви­лизации… И гнев богов возрос. А вместе с ним и нагрузка на человека. И это в соединении с соблазном легко достижимо­го комфорта!

Илья не понимал этого. Он сам был во власти преобла­дающего настроения этой варварской квази-религии, отдающей мир гибели вместе с берегущими его богами. Как это узна­ваемо - разом решить все проблемы! Главное - Рай! а земля пусть гибнет! туда ей и дорога, коль скоро нас обделили при дележе благ. Сначала объявили, будто главный Бог, Царь богов отдал нам землю в пользование. “Плодитесь, размножайтесь!”, остальное Аз беру на себя. А знать, что хорошо и что плохо, вам не надо. Я взял вас в удел и позабочусь о вас, введу вас в царство небесное, невзирая на ваши грехи. А Земля? Земля погибнет; и сделаю вам новую землю, об этой поэтому нечего беспокоиться.

- Ясно, сделает! Ведь Он великий Творец, Создатель Кос­моса!

- А как же всякие бедствия? войны, моры, глады, трусы, потопы?

- С этим всё в порядке. Это Я специально вас испытываю: пугаю немножко, чтобы в видах непреложного моего обето­вания вы страх божий не утратили…

Такая вот идея. Илья в этом ключе и рассуждал: он, де, сын Божий, и весь мир с его бедами и благами, в том числе и конец света, не имеет иной цели, кроме как поучения ему, Илье, дабы он тем вернее вошёл в предназначенное ему Цар­ствие Небесное.

Если всё это не соблазн, то что? Такой вот, истори­чески обусловленный и необходимый переход от язычества к христинству, или от сельской (паганской) религии к городской? Однажды раздался клич:

- Послушайте! Бросьте вы всех этих природных духов, о которых бормотал Фалес, - мы теперь живём в городе, под эгидой нашего, городского Бога, который печётся о людях, как о высших существах, а всех остальных разрешил принес­ти в жертву безраздельную. Оставьте вы эту дикость: прино­сить в жертву человека (!) каким-то Полевикам! Человек - Сын Божий, дурачьё! Ради его вознесения на Небо всё позво­лено, и долой все ваши дурацкие запреты на пользование тем, что Отец наш нам отдал! Давайте любить не зверей, а людей; давайте любить друг друга. Отныне законы касаются только отношений между людьми, а в отношении к Земле действует принцип нашей пользы!

Так начался гуманизм, и разрыв города и деревни, в ко­тором живём и по сей день. И расплата - на нас.

Разумеется, Илья был “экологистом”, и принципиально не ел мясо китов, запрещённых к отлову решением Объединённых Наций. Но не меньше ХХХ-ти веков отделяло его от древнего язычества, и поэтому он не мог выйти за преде­лы столь глубоко исторически укоренённой идеологемы; всё, что давалось ему, это требовать от людей, чтобы они искали преж­де Царства Небесного; а если нет, то какое у нас право по­треблять? Но ему отвечали, что Христос, дескать, нас выку­пил своей кровью, и поэтому нам заботиться не о чем.

“Я спасён!” - ударял себя в грудь Рон, американский протестант из Флориды. Это было Илье чуждо. Православные же ломали вербы на вербное воскресенье, а на День Победы безжалостно об­ламывали сирень и ловили идущую на нерест рыбу. Главное - верить и молиться, и тогда рыбы всем хватит; Бог пошлет своим. Это тоже было ему чуждо. Илья думал, что всё-таки он к чему-то обязан, и ответственность есть на нём лично, а не только на Боге. Сказывалось влияние экзистенциальной философии Сартра.

*

Факультет был демократичен. Помпы не любили. В этой нелюбви ощущалась некоторая фронда учёной общественно­сти и вызов советскому официозу с его гражданскими цере­мониями, вроде присвоения звания “лучший по профес­сии” или чествования “рабочей династии(!)”. Раздача благополучно защи­щенных дипломов прошла даже не в актовом зале (да был ли вообще таковой?), а по кафедрам; в обста­новке совершенно прозаической, безо всякой торжественно­сти, - уже в силу одной только малочисленности дипломиро­ванного контингента. Отсев на “физфаке” был изрядный, а специализации узкие.

Слово “раздача” я употребил непроизвольно, из-за при­вычки к советскому “канцеляриту”, но весьма к месту. Обычно в таких случаях говорят о “вручении” или, того лучше, о “торжественном вручении”, но та конкретная про­цедура, о которой речь, в самом деле, больше походила на раздачу каких-нибудь ордеров или продовольственных кар­точек. (Кстати, заметили ли вы, как убого выглядел советский ордер на квартиру, которой вы добивались пятнадцать лет, и который в ваших глазах приобрёл облик драгоценной хартии? Этот клочок обёрточной бумаги был настолько непригляден, что всяк не­вольно начинал сомневаться в его подлинности и дейст­венности.).

Никто из присутствующих не испытывал подъёма. Одни из-за удручающей обыденности, другие, - к которым отно­сился Илья, - от более или менее ясного сознания того, что достигнута вершина, которой лучше было бы не достигать. Вся прелесть жизни заключалась до сих пор в процессе вос­хождения: и вот, оно позади. Бесконечность обернулась ко­нечностью. В бесконечности есть особая “галилеева” ста­бильность, уверенность, а с ними и довольство собою и ми­ром. Конец же был сопряжён с новым началом; и значит с неопределённостью и неуверенностью. Это было неприятно и, поскольку вытеснялось из сознания, неожиданно в открытии. Процесс восхождения требовал усилий и осмотритель­ности для того, чтобы тебя не спихнули с дистанции, и ты не покатился бы вниз по склону; но вот, кончилась сама дистанция, к которой уже привыкли, в которую вросли. Теперь - новая гонка…, и совсем в ином измерении.