Итак, они шли по стене, быстро приближаясь к видному сверху пляжику, на котором суетились трое; и были они рос­лые и сильные: загорелая кожа красиво обтягивала трениро­ванные гантелями мускулы. Их заметили. Все трое оставили возню и стояли, задрав кверху головы, смотря на наших ге­роев; злодеи настороженно, стараясь распознать их намере­ния; жертва с надеждой, ожидая, когда можно будет позвать на помощь.

Когда Сергей и Никита приблизились, и стало ясно, что независимо от их намерений они являются нежелательными свидетелями, один из насильников стал быстро взбираться по камням им навстречу. По той решительности, с которой он делал это, можно было судить, что это тоже движется маска: уж слишком очевидно было желание спрятать неуве­ренность в себе за быстрым движением вперёд. Только маска здесь была другая: это была маска “плохого парня”, которо­му “хорошие парни не смеют мешать брать своё. Он поднял­ся почти до самой стены, и остановился, как бегун на старте, всем видом показывая готовность к финальному прыжку на стену. На лице его выражалась агрессия, но в глазах читался страх. Никита отчётливо прочел этот страх, - ведь он был та­кой душевно взрослый в определённых созерцательных смыслах…

С ненавистью, порожденной позором, Никита ударил но­гой в это мерзкое лицо, прямо пяткой в лоб или в переноси­цу. “Плохой парень” покатился вниз по камням… Да нет, кажется, было не так: Никита ударил носком ноги в подборо­док, и враг, нелепо вскинув руки, повалился на спину, падая с камня, на котором стоял. Тот, второй, внизу, оставил пол­нотелую девушку (теперь её хорошо можно было разглядеть) и, схватив весло от “фофана” стоял, ожидая, когда наши ге­рои спустятся на песок. И когда они спустились, бросился на них с веслом наперевес. Тут Сергей, не растерявшись, вы­стрелил в него из своего ружья для подводной охоты и попал прямо в горло. Острый гарпун пронзил насквозь шею. Зло­дей бросил весло, схватился руками за поводок гарпуна и свалился на песок.

Но, “пардон”, остановит тут меня читатель, - откуда взя­лось ружье? Оно, конечно, было в тексте главы, как в пьесах Чехова, но ведь только в мечтах героев…

Увы! Ты совершенно прав, мой читатель; всё описанное выше - ничто иное, как компенсаторные фантазии Никиты, которыми он post factum утешал себя при неотступном и бо­лезненном воспоминании о злосчастном эпизоде.

В ещё одной фантазии Никита стрелял злодею в лоб или в грудь из десятизарядного мелкокалиберного пистолета сис­темы Марголина. В этой фантазии с воображаемой местью за поражение совмещалась мальчишеская мечта о спортивном пистолете. Ружье, пистолет не зря, конечно, являлись в этих фантазиях: то были орудия абсолютного превосходства над злом, гарантии его уничтожения; и измышление этих орудий обнаруживало собой неготовность к той обычной ситуации, когда зло равно или превосходит в силе, и когда к своей силе нужно присоединить силу Бога, - а для этого надо положить­ся на Бога, который или даст победу, или не оставит в смер­ти. Но ни Сергей, ни Никита не знали ничего о Боге, и никто не учил их полагаться на Него.

А ситуация была обычной: то есть зло превосходило в си­ле. Ведь герои наши, хотя и были “накачаны” гирями и эс­пандерами, оставались пока что мальчишками по шестна­дцати лет каждому. А насильники были лет на десяток их старше, и были они “националы”, горцы и, - по всему видно, - борцы (национальная традиция). Тот факт, что они были “на­ционалами”, привносил в Никиту и Сергея дополнительное обессиливание: мало того, что он исключал возможность ка­кого-либо свойского диалога, могущего разрядить ситуацию к обоюдному облегчению, но он ещё и подавлял волю, так как русские парни здесь в “нацменской” республике были как бы изначально проигравшей командой: улицей владели нац­мены, и право на силовые решения вообще было только у них, т. к. русские не могли выставить силу против силы.

Словом, герои наши не решились вступить в схватку и по­зорно ретировались, бросив девушку на произвол судьбы. Они шли по стене к выходу из порта, как побитые собаки, поджав хвосты, им было херово. Удивительно, однако, что тут же рядом, с другой стороны стены, были люди: взрослые люди, чей мир отличался от подросткового, и где соотношение с националами тоже было иным: и людей этих было много, и это были рабочие, русские, ненавидевшие бандитствующих нацменов. Нашим героям стоило только позвать их, слезть со стены, объяснить ситуацию, попросить помощи, и дело приняло бы совсем другой оборот: в него вступили бы нормы цивилизованной советской жизни, на которые ориентированы были Сергей и Никита…

Но, таков странный мир подростков: он изолирован от взрослого мира: событие происходит как будто не в мире во­обще, а в их собственном личном мире, до которого нет дела другим. Такая вот интересная психология; легче совершить моральное преступление, спраздновать труса в своём мирке, чем признаться другим, старшим, в своей неготовности нести бремя взрослого человека; чем позвать старших на помощь. На этой особенности подростковой сиротской психики мно­го играют блатные…

На выходе из порта, у ворот, где стояла одинокая будка телефона, Никита позвонил по 02 и сообщил о преступлении в милицию. Это было жалкой компенсацией и только под­чёркивало унижение. После этого они никогда больше не хо­дили на мол, предпочитая загородный пляж, куда доставля­ли их быстрые харьковские велосипеды. Там, на плоском просторе, преступлению негде было спрятаться.

Впоследствии, вспоминая об этом случае, Никита всегда обнаруживал в себе двойственность: с одной стороны, он не­годовал на насилие, а с другой испытывал похоть и мыслен­но соучаствовал в изнасиловании; и эту двойственность ему не удавалось преодолеть. И ещё он всегда жалел и понимал, и мысленно ругал “эту русскую ДУРУ”, которая доверилась лживой обходительности нацменов. И он оправдывался, об­виняя её, говоря: ” ты ведь не бросилась в воду с лодки, что­бы спасти свою честь, но хотела, чтобы кто-то пожертвовал собой за тебя!”.

В этом он был прав, конечно: она была такая же, как они, и, наверное, она бросила бы их, избиваемых нацменами. Все участники этой драмы жили без Бога; только одни были ов­цы, а другие - волки. Но кто сказал, что быть овцой - мень­шая вина, чем волком?

Бог, однако, существовал, и требовал к ответу. Не злоде­ев, нет, - Никиту. И Никита никогда не мог избавиться от чувства вины; прощения не было; шкуру, которую он спас теперь нужно было искать повод отдать. Но кто однажды вцепился во что-то и подтвердил это пред лицом Бога, разве теперь выпустит это из рук? Так, видно, и суждено ему поги­бать вместе со шкурой. Говорят, Христос грешников спасает. Но вот всех ли? Никита не был в этом уверен…

Глава 43

Недостаточно глуп для науки

“Глупые люди!” - горячился Илья в разговоре с самим со­бой; в доверительной и нервной “филиппике”, обращенной в слух незримому, но справедливому судье, который знает ве­щам настоящую цену.

“Если бы они хоть что-нибудь понимали в энтелехиях ми­ра, то носить меня на руках, пылинку сдувать с плеч моих, не показалось бы им делом неуместным. Ведь они творят тьмы убийств, зол и несправедливостей, созидая цивилизацию. А во имя чего?! Где оправдание? Разве за всё не придется отве­тить? Разве “вещи уже не наказывают друг друга за неспра­ведливость”? Несчастные думают, будто “счастье человече­ства”, а проще сказать их собственный комфорт, достаточ­ное основание для всех их дел ужасных… Если бы не дети божьи, - в которых все оправдание, - разве бы попустил Бог Отец такое безобразие?! Разве не ради нас и звёзды зажжены, чтобы отыскали мы дорогу к Отцу?”

Илья вполне сознавал свою исключительность и сверхценность своих экзистенциальных поисков: они были не­сравненно важнее всех дел, в которые пытался вовлечь его окружающий мир, находя, что он не занимается ничем серь­ёзным и отлынивает от общей ответственности …

Но раздражало Илью, пожалуй, не это, - никто ведь не мог навязать ему дела, за которое он не желал браться; раз­дражало отсутствие признания, вследствие чего вынужден он был оставаться “маленьким человеком”, со всеми тяготами такого положения, - хотя и со всеми выгодами.