Они дошли почти до конца мола, где на стрелке стоял домик с сигнальной мачтой и антеннами. Он был оштукату­рен и побелен известью, как и все дома в городе. На фоне бескрайнего неба и моря он выглядел особенно уютно. На вантах мачты развевались разноцветные вымпелы, о чем-то говорившие проходившим судам, Никита мечтал жить в этом домике и страшно завидовал таинственным людям, обитавшим в нём.

Друзья спустились со стены вниз, на самый дальний из множества пляжиков, образованных принесённым вол­нами песком. Песок здесь был изумительно чистый и мелкий, - не то, что на городском пляже, - в него хотелось зарыться, (зарывались, впрочем, и в грязный городской, приобретая лишаи). Сложили одежду в тени под камнями, натянули на ноги ласты и без промедления бросились в тёплую зелёную воду. Проделав ритуал первого рекордного нырка, соревну­ясь в его продолжительности, они вынырнули на изрядном расстоянии от берега и, перевернувшись на спины, начали заплыв, отдыхая одновременно от долгой задержки дыхания. Быстро, со всплесками текущая по бокам вода позволяла оценить ско­рость и давала пищу фантазии: можно было представить се­бе, как здорово выглядят они со стороны - две стремительно несущиеся бок-о-бок торпеды!

Вдали плескалось стадо кефали. Вспенив ластами боль­шой круг на поверхности моря, Никита и Сергей вернулись на мелководье. Здесь Сергей начал обучать Никиту плава­нию “дельфином”. Ещё свеж был в памяти нашумевший фильм “Человек-амфибия” с А. Вертинской в жёлтых бикини, сквозь которые что-то там просвечивало, когда её снимали под водой. По душе пришлась и песня:

“Нам бы, нам бы, нам бы

Всем на дно

Там бы, там бы, там бы

Пить вино

Там под окияном

Ты трезвый или пьяный

Не видно всё равно!”

Разумеется, такую песню могли петь в кино только ис­порченные иностранные граждане: это было продолжение показа привлекательного “западного разгула”, начатое фильмом “Встреча на Эльбе”. Песня эта пророчески опере­жала время: ещё у власти был Хрущев, но в ней уже чувство­валось предвестие брежневского декаданса. На дно шёл по­строенный Сталиным “Титаник”, и пьяной команде было уже “всё равно”.

Человек-амфибия плавал “дельфином”. Всё, что требова­лось при этом способе - это волнообразный изгиб тела. Всплесков не было, ласты бесшумно скользили сквозь воду, и скорость достигалась потрясающая, а усилий при этом - ни­каких!

Изобразить “амфибию” было чертовски заманчиво, и Никита усердно старался усвоить науку Сергея. Утомив­шись, пловцы вышли на пляжик, - такие красивые, загоре­лые, блестящие на солнце от покрывавшей их воды, с разду­тыми грудными клетками, с живым тонусом во всех мышцах, подчёркивавшим их успех в “боди-билдинге”, каковым они увлека­лись под именем “культуризма”.

Бросив ласты, они плюхнулись на горячий песок, почти так же неодушевлённо, как и резиновые ласты; и была в этом особая шикарная расслабленность, происходящая от доверия к окружающей среде. (И в самом деле, если бы они ожидали наткнуться на колючки или стекла или камни, они, наверное, падали осторожнее. Но такая речь подобает Ари­стотелю, а не поэту, поэтому я прекращаю и беру сказанное в скобки. Вот так.)

Каменные глыбы, которые тоже были ни чем иным, как песком, переплавленным в горнах Гефеста, - матерью которому было то же самое море, - отгораживали их от ветра и давали приют новому намытому волнами песку с долгой судьбой впереди, для которого человеческие игры песком были чем-то привхо­дящим. Уничтожив романтику дикого пляжа, Сергей нашёл под камнями коробок спичек, и друзья принялись за игру в “минное поле”, развлекая таким образом свой ум, в то время как их тела нежились на солнце.

Потом они ещё купались и плавали “дельфином”, - теперь уже вдвоём, так как способный Никита быстро усвоил науку. Выйдя очередной раз из воды, взобрались обсыхать повыше, на камни; теперь так было лучше, солнце потому что подня­лось высоко, и ветер потеплел, а внизу под камнями стало даже душно. Там они сидели, как индейцы карибы, подста­вив себя солнцу, и мечтая, в слух друг другу, о том, как хоро­шо бы было купить ружье для подводной охоты, хотя охо­титься здесь было решительно не на что; море явно скудело (бычки и те стали уж исчезать, зато появились в обилии не­известные здесь прежде склизкие прозрачные медузы, из-за которых вода временами становилась похожей на кисель, и противно было входить в неё…) Отсюда, с высоты, можно было видеть почти всю серпообразную линию мола с жёл­тыми пятнами пляжей, и Никита окидывал её удовлетворён­ным взглядом, как хозяин, как Зевс, довольный обустройст­вом своей Земли, и вдруг…

Вдруг его взгляд наткнулся на посторонний ландшафту предмет: на одном из пляжей он увидел вытащенный на пе­сок прогулочный “фофан” (это лодка такая, широкобортная, дощатая, килевая, хорошая лодка: умный человек приду­мал; говорю это для тех, кто не знает). Вслед за тем увидел он и тех, кто приплыл на этом “фофане” из другого, враждебно­го этому покою мира; мира, от которого они с Сергеем сбе­гали сюда за проволоку, как евреи в своё уютное гетто.

Их было трое: двое мужчин и женщина. Они бегали по пляжику, очевидно играя в какую-то игру, похожую на пят­нашки: женщина в купальном костюме, состоявшем из тру­сов и лифчика, убегала, увёртываясь, а двое рослых черново­лосых мужчин ловили её и пытались повалить на песок, дей­ствуя не слишком решительно, но упорно. Никита, однако, сразу понял, что это не игра. Не только потому, что не был наивен, и зло было ведомо ему, но и каким-то чувством, ко­торое сразу позволяло оценить ситуацию и отличить на­стоящий пистолет от игрушечного. Смысл происходящего стал окончательно ясен, когда Никита увидел, что один из борцов пытается стянуть с женщины трусы, а она одной ру­кой натягивает их обратно, другой продолжая сопротив­ляться захвату. “Смотри!” - хрипло крикнул Никита Сергею.

Попытки раздеть и так почти раздетую женщину повторя­лись с упрямым однообразием, но перелома в борьбе не бы­ло. Насильникам не хватало бесстыдства для более реши­тельного напора и поэтому так нужно было им оголить женщину, - тогда к делу подключилась бы не рассуждающая сексуальная ярость. Жертва, конечно, тоже понимала значе­ние одежды и старалась восстанавливать культурное статус-кво, подтягивая свои купальные трусы тут же, как только их пытались стянуть…

Сергей тоже “усек”, что происходит на мыску, - Никите не пришлось ничего говорить. Встретившись глазами и не сговариваясь, они быстро натянули на себя одежду, сунули ноги в тапочки и стали вместе взбираться на стену.

Что ими двигало? Куда они шли столь решительно? Разу­меется, на помощь. Они шли, чтобы воспрепятствовать злу. Ведь они не подонки, не трусы, и не сообщники этих мерзав­цев. Разве они не взрослые, эмансипированные в своей лич­ной жизни юноши? Ситуация была очевидной: она не позво­ляла уклониться, спрятаться за камни, сделать вид, что никто ничего не видит… И она вовсе не была неожиданной: каж­дый примерял подобные ситуации к своему “я” и, спрашивая себя, “как бы я поступил?”, - разумеется, давал правильный ответ: никто ведь не причисляет себя к “плохим мальчикам”. А если и не спрашивал явно, то, слушая истории о трусах и подонках, бросавших человека в беде, конечно, осуждал та­ковых, и, значит, причислял себя к тем героям, которые рас­правлялись со злодеями, обращая их в бегство, или, не рас­суждая, бросались в ледяную воду к утопающему, или при­крывали жертву своим телом от пули, и т. п. Подкреплением этой уверенности в своём этосе служили усердно накачивае­мые перед зеркалом мускулы… Конечно, я поступлю так! Но на деле они не знали, как они поступят.

Да, теперь они спешили к месту преступления, но реально они не поступали, - это двигались их маски по законам жан­ра. Двигались же они лишь до тех пор, пока поле ещё оста­валось сценой: пока формальная воля могла беспрепятствен­но разворачиваться в свободном пространстве; пока реаль­ный противник был ещё вне пределов досягаемости; и пока не потребовалась не формальная уже, а сущностная воля, способная к преодолению реальных страха и боли и к нане­сению не воображаемых, а настоящих ударов противнику.