Открытие вначале привлекло его, и он поверил в своё вневременное, неподвластное переменам бытие в том “другом Я”, на позицию которого он переходил лишь спонтанно и на краткие миги. Но потом стало страшно и как-то неуютно: а вдруг нет? И всё же другая жизнь есть… Взять хотя бы эту тёмную планету, на которую Илья не раз переносился во снах. Слишком реальную для того, чтобы быть придуманной. И его жизнь на этой окутанной ночью планете, одинокая и странная. Скорее не жизнь, а смерть, или жизнь после смерти: как прощание души с местом, где она обитала незадолго… Припоминание смерти, уже настигавшей его когда-то и где-то, не здесь…

Планета явно погибла для жизни на ней. Пустыня, нелетучая пыль­ под ногами, прозрачная чернота неба и развалины крепостных стен свидетельствовали об этом. И ни души вокруг. Только он, Илья, одиноко и тревожно летающий на упругом ветру над каменными останками; на ветру, которого не должно было быть, - ведь на этой земле уже не было атмо­сферы: солнце светило вместе со звёздами на чёрном небе, и Илья видел длинные тени стен, но не видел своей тени, и это его не удивляло. Он разбегался, взлетал на стену, смотрел куда-то вдаль, потом вновь спрыгивал вниз. Он был подобен тени Гильгамеша на развалинах своего Урука.

*

В один из июльских дней, чей зной умерялся устойчивым восточным ветром, обдувавшим накаленные те­ла, Никита с Сергеем отправились на море. Последнее выражение: “пойти на море”, было в городе общепринятым и обозначало морские купания, но ни в коем случае не рыбал­ку(!). Практически никто не говорил: “пойдём на пляж”, но говорили: “пойдем на море”, - и только в ответ на вопрос, куда именно? мог появиться ответ: “на пляж”. Этим как бы учи­тывалось то обстоятельство, что пространство морского бе­рега, пригодного для купаний, было много обширнее того огороженного и оборудованного грибками, раздевалками и дощатыми настилами участка его, именовавшегося очень по-советски: “Горпляж”. Пляж был платным: до реформы билет стоил тридцать копеек, после реформы - пять. Но и эти ма­лые деньги составляли предмет экономии, поэтому в пляжных “зайцах” недостатка не было. Одни из них перелазили через забор в восточной части пляжа, другие же подкапыва­лись под него, - благо песок легко поддавался раскопкам.

Никита с Сергеем направлялись именно на море, на дикое море, так как они быстрым шагом миновали кассы платного пляжа, а затем прошли и мимо бесплатного лаза в заборе, идя вдоль узкоколейки, заставленной платформами с про­тухшей солёной килькой в бочках, издававшей особый ост­рый запах. Здесь же, вдоль дороги и на клиньях, образован­ных развилками путей, лежали груды ржавого железа, под­жидавшего пионеров, которые шумными ватагами налетали сюда в дни сбора металлолома. Можно было подумать, буд­то заботливая рука хозяйственников специально создавала эти груды, чтобы дети могли помочь стране. Руками пионе­ров груды металла перемещались по городу, исчезая со своих исходных мест и вновь возникая внутри школьных дворов, - так что всяк человек, проходящий мимо, легко мог опреде­лить, глядя на эти кучи, - вот здесь находится школа. Состав металлолома был довольно однообразен: кроватные спинки, гнутые прутья, ржавое кровельное железо, трубы, самовары, кастрюли и колёсные пары от дрезин и узкоколейных ваго­нов. Эти последние часто исчезали из куч, оседая в соседних дворах в качестве штанг для тяжелоатлетов-любителей. Я не открою секрета, если замечу a`propos, что в городе про­цветал культ физической силы, тем больший, чем больше была опасность для горожан подвергнуться насилию, - а вернее сказать, чем выше было ожидание насилия.

Когда-то, в отошедшем детстве, и Никита собирал метал­лолом со своим классом, и именно здесь, вблизи порта, иска­ли они добычу, прихватывая иной раз и годный металл. Дело было весёлое, но, тем не менее, Никита не любил дни желез­ного сбора. Ведь то были воскресенья! После шести дней утомительных уроков опять нужно было тащиться в школу к определённому часу, и вновь внеурочно и дополнительно ис­пытывать давление коллектива, - неосознаваемое, маскируе­мое нарочитым весельем и одновременно обнаруживаемое в грубых шутках, и тягостное для глубоко спрятанного духов­ного гомункула. Нужно было вновь быть Никитой-в-миру, тогда как воскресенье предназначалось для того, чтобы быть Никитой-в-себе. Поэтому, когда патриотическое служение заканчивалось к полудню, Никита шёл домой с чувством ос­вобожденного узника: начиналось настоящее воскресенье.

Теперь, когда они с Сергеем шли здесь, направляясь к подъездным воротам порта, Никита не вспоминал о сборе металлолома, но всё окружение было интимно знакомо именно благодаря этим живым воспоминаниям.

Когда-то вход в порт был свободным, и Никита с улич­ными своими приятелями хаживал туда по утрам ловить бычков и таранку с пирсов. Да и просто, коротая летние свои досуги, любил он бродить по пристаням, смотреть на сейнера и пароходы, мечтать, наблюдать портовых людей и их работу. Любил он и особые запахи порта: смесь морского ветра, смолы, солярки и ржавой кильки.

Но город разросся, количество досужих людей и рыболо­вов-любителей возросло непомерно, а почтение к предпри­ятию упало. Поэтому вход в порт закрыли и поставили “вохровцев”.

Никита с приятелем дошли до ворот, сбитых наскоро из досок, наподобие рамы, затянутой проволокой в просветах. У ворот стоял охранник, на боку у него висела брезентовая кобура с наганом. Никакой будки рядом не было видно. Вохровец просто стоял на шпале, пропустив рельсу между ног, и смотрел лениво на ребят. Никакой агрессии не было замет­но в его облике, как не бывает агрессии в звере, отделенном решёткой от посетителей зверинца.

От ворот друзья свернули вправо и спустились между са­раями к маленькому пляжику: здесь начинался мол, сложен­ный из огромных камней; отгораживавший искусственную бухту порта от всегда неспокойного моря. Карабкаться по глыбам мола доставляло удовольствие: переносило в мир романтических приключений первопроходцев. Какое-то время искатели развлечений вдали от публики так и посту­пали: влезали на мол, и всё тут, - пока начальство порта не перегородило также и мол. Колючая проволока, натянутая на колья, спускалась к воде и уходила дальше по дну моря, постепенно исчезая в волнах. Когда волна сходила, на проволоке обнажа­лась бахрома из зелёной морской травы. Подойдя почти к самой ограде, Никита и Сергей разделись, связали одежду в узелки, натянули на ноги ласты “барракуды” и, пятясь задом, вошли в воду, держа одежду в руках. Волны окатывали их, разбиваясь ощутимо о смуглые спины. Поначалу было немного зябко, но на это не принято было обращать внима­ние; друзья ходили ” на море” в любую погоду, и даже в лютый февраль: полюбоваться торосами, по которым важно расхаживали вороны.

Преодолев прибой, Никита и Сергей, один за другим, легли спиной на упругую волну и заработали ластами, слов­но винтами. Приёмистость у “барракуд” была отменной: ни­какого Шарко не надо - так стремительно вода обтекала те­ло. Сила тяги была такова, что в руках не было нужды для удержания себя на плаву. Поэтому они свободно подняли руки над водой, сохраняя в сухости свою одежду.

Отплыв против волны от берега на пару десятков метров, наши герои резко свернули, особым приёмом, используя лас­ты, как рули, и взяли курс вдоль мола. Плыть пришлось до­вольно долго. Выходить на скользкие глыбы, обросшие пре­дательской травой, о которые с шумом разбивались полуто­раметровые валы, было довольно опасно: ничего не стоило попасть ногой в расщелину, удариться головой о камни или порезаться острыми ракушками. Друзья плыли до первого пляжика, намытого волнами в отлогой излучине каменной плотины. Там они благополучно высадились на берег, или вышли из воды, - как тут правильнее сказать? Ведь когда они мощно резали воду, разве не изображали они собой катера?

Немного обсохнув и отдохнув, они вскарабкались, нако­нец, по глыбам, изображая на этот раз скалолазов, и даль­нейший путь продолжили по гребню бетонной стены, отделявшей пристани от мола. Идти босиком по прогретой солнцем стене было здорово. Они возвышались надо всем окружением: справа тянулось море с шумом прибоя, слева порт с лязгом железа, скрипом лебёдок и синими трескучими вспышками электро­сварки. Ощущение безграничной свободы среди умиротворяющей суеты природы, с одной стороны, и защищённости среди людей с другой. Циклопическая стена, по которой они шествовали; отделявшая дикое море от приручённого мира людей, сама по себе внушала уверенность, служила символом. Они принадлежа­ли разом обоим мирам, и брали от обоих лучшее, не подвергаясь тяготам ни одного из них.