Здесь-то, на берегу Заднего Пруда, стоял когда-то глино­битный домик, белёный и крытый соломой, - но не как на Украине, со вмазанными стеклами, а с резными деревянными наличниками и ставнями. Предпоследний дом в деревне. От­сюда начиналась дорога на Кольцовку, памятная Алексею. По этой дороге отправились они с матерью побираться Хри­ста ради, когда в 1927 году умер отец, Иван Тихонович. Кольцовка считалась богатой деревней. Дорога к ней шла через кладбище, так что она располагалась как бы в Царстве Плутоса; и если из Князевки исходили свет и власть, то из Кольцовки - плодородие и богатство. Алисовка же являла собою “Средний мир”. В Кольцовке были мельница, магазин и церковь.

В Алисовке же ничего этого не было, - а только одна ча­совня, где отпевали покойников. Население Алисовки было почти сплошь православное, русское, исключая троих хозяев: Ивана Тихоновича и его братьев, Захара и Василия. Эти принадлежали к молоканам и были чистые басурмане: не крестились, в церкву не ходили и жили по басурмански, без образРв.

Одно у них хорошо было - что жили без попов и без скандалу, без пьянству.

В полуверсте на юг от Алисовских прудов лежал ещё один пруд, Фамбуровский, получивший своё прозвание от фами­лии помещика Фамбурова, чья усадьба стояла на берегу это­го пруда. В имении Фамбурова работали и дед Тихон, и отец, Иван Тихонович, и мать, Анастасия Алексевна. Ко всем прудам подползали из степи и врезались в них глубокие овраги; страшные в половодье, полные мутной бурлящей во­дой, в которой не раз тонули деревенские парни. Крестьяне называли овраги “врагами”. Зимой на дне этих “врагов” та­ился “неприятель” - степной волк. Бывало, под вечер, в избе, при свете коптилки, услышат вдруг домашние, как залает неистово Шарик, и мать скажет: “Чу! Неприятель идёт”.

Зато весной и ранним летом, когда забывали про метели и злых зимних волков, стаями накатывавшихся из-под Тамбо­ва, красива была степь. Выйдешь на взгорок, - земля ровная, как стол, воздух прозрачный, и видно далеко, далеко. И земля не выпуклая, как открытое море, а как будто вогнутая; и Кольцовка видна, как на ладони. А цветов полевых - ковёр. И в поле рожь в рост человека: колышется на ветру волнами, но на море не похо­жа совсем, и ни на что не похожа: а именно - рожь! И они с Надей в этой ржи потерялись и потеряли друг друга; аукают­ся, как в лесу и не могут выйти на дорогу…

А когда лето входило в разгар, открывалось купанье в прудах, обсаженных громадными ветлами; и самое интерес­ное летом - “ночное”. Почитай все летние ночи проводили в “ночном” деревенские мальчишки. И он, Алексей, ездил в “ночное” на своём Гнедом, послушном и хромом мерине.

Заводилой компании, собиравшейся ночами в лугах, у ко­стра, был Алексеев друг и сосед, Пашка Волчков, сын дяди Илюши, деревенского пастуха. Семья дяди Илюши была са­мой бедной в деревне, и как бы в возмещение за эту бедность Бог ущедрил Пашку талантами. Правду сказать, на балалай­ках тогда играло почитай пол деревни, но так виртуозно, так пронимчиво сыграть, как умел это Пашка, не всякому давалось. Наяривал Пашка и на жалейке. Алексей очень ему за­видовал, но, сколько Пашка не пытался научить своего дру­га игре, из этого ничего не выходило. Умел Пашка и масте­рить. Однажды он такую смастерил штуку, что у Лешки даже дух захватило.

Есть на Руси такая забавная игрушка “кузнецы”: сидят два деревянных бородатых мужичка на полене, в руках у них кувалдочки, - потянешь за планку, и мужички тюкают кувалдочками по наковаленке. Именно такую игрушку сделал Пашка. Такую, да не такую! Научил он кузнецов своих иг­рать музыку: они у него выбивали на наковальне мотив но­вой тогда песни: “Мы кузнецы, и дух наш молод,

Куем мы счастия ключи…”

Зимой пруды служили катками, а их берега - ледяными горками. Как только пруды сковывал настоящий лёд, а земля покрывалась снегом, мать, осаждаемая нетерпеливыми до удовольствия детьми, принималась за изготовление “ледянок”. Бралась широкая плетёная корзина: днища и борта её обма­зывались тёплым навозом, затем корзина выставлялась на мороз.

Когда навоз смерзался, корзину обливали несколько раз водой, для гладкости, так получалась “ледянка”. На таких вот “ледянках” дети лихо скатывались с крутого берега пруда. Особым шиком считалось скатиться так стремительно, что одним махом перелетев через неширокий пруд, выехать на противоположный берег.

С открытием зимних катаний начиналась ледяная война с бабами, ходившими на пруд за водой. Внизу, под плотиной, был вырыт колодец, в котором собиралась отфильтрованная телом плотины вода. К этому колодцу бабы спускались с ведрами на коромыслах по протоптанной в склоне балки тропинке, которую зимой посыпали печной золой. Эта зола мешала детям кататься, и дети заливали её водой. Бабы бра­нились, скользили и падали, гремя ведрами: визжа, съезжали на толстых задах вниз.

Помимо “ледянок” для катаний мастерили так называе­мые “скамейки”. Бралась подходящая доска, передний конец её загибался кверху. На доске укреплялось сиденье с держаком для рук. Снизу доска также обмазывалась навозом и обливалась во­дой на морозе. “Скамейки” были не у всех.

Алексею “скамейку” смастерил дядя Сидор, сосед, отец Любы Панковой, Катиной подруги. Сделал он Алеше также и деревянные коньки с проволокой вместо лезвия. Это была редкая вещь - коньки. На зависть всем мальчишкам!

Сидор Панков был плотником. Дом его, последний на “нашей стороне”, стоял слева от родительского дома и, как то и подобает последнему дому, был ещё беднее предпослед­него. Бедность эта сказывалась и на детях.

Однажды вздумалось Любе Панковой заглянуть в во­робьиное гнездо под крышей конюшни. Увлекшись малень­кими воробьишками, Люба не заметила, как сорвалась с крыши и повисла, зацепившись подолом за стреху. Когда Любу сняли, платье оказалось порванным. От страху Люба не могла и домой идти. Тогда мать Алексея зашила Любе платье так искусно, что снаружи заметно не было, и Люба долго не давала под разными предлогами матери своей сти­рать это единственное платье, боясь, что починка обнару­жится. В конце концов, мать всё-таки дозналась и отходила Любу верёвкой. Давность дела не помогла смягчению приго­вора.

Вообще-то семьи молокан редко бывали бедными. По статистике, оснащённость молоканских хозяйств техникой была самой высокой в России. У деда, Тихона Михайлова, были в собственности жнейка и веялка; но два этих замечательных агрегата пришлось раз­делить между четырьмя сынами. Жнейка досталась Ивану, отцу Алеши; и не впрок, - который уж год ржавела она возле амбара. Но не из лености. Просто Ивану Тихоновичу не везло: трижды покупал он лошадь, и всякий раз лошадь вскоре падала. После уж поймали в ко­нюшне ласку. То ли кусала она лошадей, то ли “щекотала до щекотки”, но только все лошади пали.

В деревне поговаривали, что ласку эту подкинули специально… Но, несмотря на эти неудачи, семья жила сносно, по­ка жив был хозяин, отец.

Отчаявшись в крестьянской доле, Иван Тихонович работал по найму кучером у богатого немца-колониста в Немецкой Песковатке. Да и старший сын, Иван, подрабатывал - батра­чил у богатых. А с коровой помогла семье молоканская об­щина: собрали миром деньги на корову, как бедным. По ма­тери ведь были они из пресвитеров. Дед Алексей, в честь ко­торого назвали Алешу, отец Анастасии Алексевны, матери его, содержал в Князевке молельный дом и был пресвитером молоканской общины. Но Анастасия не любила своего дома, и редко туда наведывалась, так как жила там её мачеха.

“В армии не служить, оружие в руки не брать, ножи не носить, себя не защищать, свинину не есть, водку не пить, в церковь не ходить, попов не признавать, иконам не покло­няться, детей не крестить, крестным знамением себя не осе­нять” - таковы были основные заповеди молокан, первых ис­конно российских, а не завезённых с неметчины, протестан­тов; доморощенных, так сказать. С таким обычаем на пра­вославной Руси жить, надо признать, было непросто; и ох, как непросто! Не так уж и давно состоялся из Руси великий моло­канский исход, когда прямые предки Алексея Ивановича под водительством своего пророка Давида Евсеича, оставив всё нажитое, двинулись с семьями и немногим скарбом и пением псалмов на гору Арарат встречать предсказанные Библией и точно вычисленные начётчиками события: конец света и второе пришествие Христа Спасителя. Позднее, туда же, в Закавказье, царское правительство стало ссылать молокан, как “вреднейшую из сект”, - по характеристике Третьего От­деления Его Величества Императорской Канцелярии. В ок­рестностях озера Севан и по сей день встретишь молоканские сёла; а небезызвестный город Севан есть не что иное, как мо­локанская Еленовка. Может быть оттуда, из Закавказья, и попала в жилы Алексея Ивановича персидская или армян­ская кровь. Неспроста ведь бабку его звали в Алисовке “турчанкой”, - как объясняла сестра Катя, будто бы за то, что она оде­валась во всё чёрное, по кавказскому обычаю.