- Теперь можешь идти, - сказал ему Богатырь, - а этих от­пиздить, - указал он пальцем на Сергея и Нику. Ника обре­чённо опустил голову, руки его обвисли. На Сергея он не смотрел, и поэтому не мог судить о его реакции. Сергей по­бледнел. К ним вразвалочку подошли двое; шакал Цисишка и негодяй Мамай, которого Никита не раз видел возле ве­черней школы в компании приблатнённых юнцов в неизмен­ных “аэродромах” на головах и с серебряными цепочками в руках, которые резким незаметным для глаза движением кисти руки наматывались на указательный палец и снова сматывались с него.

- Не бойтесь, пацаны, - весь извиваясь, с ухмылочкой произнёс Цисишка и похлопал Никиту по согбенной спине. - Никто вас не тронет; мы вас проводим.

Никита и Сергей пошли за своими палачами, напряженно ожидая худшего. Отошли они не слишком далеко. Вскоре Цисишка предложил посидеть на лавочке напротив Авто­станции. Закурив, Цисишка и Мамай вдруг чрезвычайно за­интересовались временем, и тут же ухватились за наручные часы Ники и Сергея. Они забрали также и пятнадцать руб­лей, полученных друзьями за утраченный ими обрез. Часы у Ники были хорошие: он нашёл их на пляже, в песке.

Глава 39

Семейный архив.

Алексей Иванович чувствовал себя глубоко оскорблен­ным: и кем? - любимым сыном! Его первенец, Илья, бывший украшением мира в его очах; в котором видел он своё продолжение в плане общественного успеха, прилюдно обозвал его “фашистом”. Его! своего отца! человека, ненавидевшего фашистов, ко­торый схватывался с ними на смерть и убивал их, а они убивали его…! И за что, спрашивается? Разве он не прав? Разве цыгане не вредный элемент, не паразиты? Всю жизнь они попрошайничают, воруют, плутуют, распростра­няют суеверие. А ещё раньше, - Алексей Иванович помнил это, - они крали у крестьян лошадей, самое дорогое и единст­венное, без чего крестьянское хозяйство невозможно. Конеч­но, это, может быть, звучит жестоко: уничтожить всех цыган, - но, какой другой выход? Зло нужно уничтожать.

В этом убеждении проглянулся в Алексее Ивановиче древний иранец. Весь строй жизни, в которую он был втянут с подросткового возраста, был также проникнут новейшим “маздеизмом” - обнаружение и уничтожение “врага народа”, врага новой и справедливой жизни под началом “Ахура-­Марксы”, было основной парадигмой этой жизни. Любопыт­но, что древний иранец проглядывал в нём не только мен­тально, но и генотипически, - в чём мог убедиться каждый рассмотревший его южнорусскую внешность, встречающую­ся в царицынской и саратовской губерниях. Но, в то время весь молодой индустриальный мир был болен подобным маздеизмом, - так что не будем увлекаться археопсихически­ми изысками.

“Странный парень”, - думал о сыне Алексей Иванович. “Как могло случиться, что он - против советской власти?”

Ему было непонятно, как вообще можно быть против вла­сти, которой он, а значит и его сын, Илья, обязаны всем. А фашисты, кто такие фашисты? Это злые люди, враги, чело­веконенавистники, которые хотели обратить его, молодого, просвещённого, доброго, радующегося жизни и свободно трудящегося на общее благо, в рабство, в темноту подне­вольной работы, в нищету и безграмотность, в унизительное подчинение хозяйской плётке, -которое Алексей Иванович познал в детстве, когда был сиротой, батраком. “Раса гос­под!”. Вся бесспорная притягательная сила советской власти и правда её заключалась в том, что она ликвидировала этих самых “господ”. Теперь все были товарищи, независимо от служебного положения, и это было хорошо. Алексей Ива­нович не хотел господ, как не хотела их вся огромная, раньше раболепная, а теперь анархическая Россия, и он знал, против чего он воевал в эту войну.

При слове “фашисты” в памятующем представлении Алексея Ивановича возникали маленькие, тёмные на белом снегу фигурки в шинелях и касках, которых он видел в пано­раме своей стереотрубы необыкновенно ясно, как игрушеч­ных; и которых они уничтожали десятками, как вредных на­секомых, с помощью тяжёлых снарядов своего артдивизио­на. Пушки у них были немецкие, “Эмиль-20”, калибр 152 мм, дальность стрельбы - 20 км. Но и Карл Маркс был немецким, и Роза Люксембург… Алексей Иванович знал, что фашисты - это не немцы: фашисты не имели национальности, как и “буржуи”. Фашисты - это зло, как и цыгане… Ему было не­вдомёк, что уничтожение цыган - это фашистская програм­ма. Евреев Алексей Иванович тоже терпеть не мог, - как, впрочем, и большинство образованных новых русских, или, точнее, советских. Можно видеть, на этом примере, как раз­нилось русское восприятие фашизма от европейского. Евро­пе фашизм нравился. Можно сказать, что он был ей сыном, баловнем, которого она пестовала против пасынка комму­низма. Но когда в нём проглянуло мурло антисемита, куль­турная Европа отшатнулась, но не в массе своей. Русских же жидоморством едва ли можно было пронять; большинство смотрело на это равнодушно, в силу интернационального воспитания. Дело было не в евреях, а в принципе. Будучи сами рабами, русские не могли вынести посягательства на равенство, на братство, на во­лю. Адольф Шикльгрубер был, в сущности, из того же теста. Евреи - это было не­серьёзно; какая-то заместительная жертва, мальчик для би­тья. На деле он больше всего ненавидел аристократию, тех самых господ, чью власть он обещал восставить на земле. Он хотел бы уничтожать “господ”, но обратился на евреев, по­тому что господ он не мог тронуть, так как из их рук полу­чил мандат и средства на убийство восставших рабов. Это было его парадоксом и лич­ной трагедией. Как он завидовал Сталину и как хотел бы быть на его месте. Но место, увы, было занято. Он опоздал в истории.

Немцы вечно опаздывают… Нация неудачников… Он хо­тел вывести её “в люди”, но предприятие заранее было обре­чено на неудачу, потому что место занято…. И из-за этой не­справедливости истории он набросился на Россию: не потому вовсе, что славяне низшая раса, и что немцам нужны земли на Вос­токе, а потому, что русские заняли место немцев в Истории. Эти выскочки, которые всю жизнь заглядывали в рот Герма­нии, которые получили от Германии культуру и государство, посмели опередить немцев! И это иррациональное раздраже­ние толкнуло Адольфа на безрассудную войну с Россией, ис­ход которой был предрешен до её начала. Это было всякому ясно.

Когда Гитлер напал на СССР, весь мир вздохнул с облег­чением. Разве Гитлер мог победить Сталина? Да он просто не посмел бы, он бы остановился на полпути (что, кстати, и случилось под Москвой), он бы потерял рассудок (что, кста­ти, и случилось), потому что Сталин был в Истории на месте, а Гитлер - без места. Он только претендовал, но с безнадёж­ным опозданием и блефом.

Всего этого Алексей Иванович, конечно, не мог знать и сознавать отчётливо, но на уровне Лейбницевских “неотчётливых запечатлений” вся сказанная историческая правда русского коммунизма против немецкого фашизма существовала в нём, и никакое фактуальное сходство двух режимов и двух политических культур не могло бы убедить его в возможности поставить на одну доску его и какого-то фашиста! И вот теперь, значит, он - фашист, по определению родного сына. Было муторно, хотелось напиться.

И Алексей Иванович напился, и уснул, и приснилась ему высокая рожь, и как они с сестрёнкой Надей заплутали в ней, и испугались и плакали, и не могли выйти. Такая вот рожь росла в его родной Алисовке, - как то теперь там? Осталось ли что-нибудь от прежнего? Сестра Катя ездила, смотрела, говорит: мало что осталось, но пруды уцелели; знакомые с рождения пруды вдоль балки, по дну которой били чистые ключи. Прудов было три; и они вытянулись по линии “восток-запад”, подобно лежащему человеку, головой на Восход. Ес­ли смотреть вдоль этой линии, то впереди была Князевка, большое волостное село, где по воскресным дням открывал­ся волостной базар, собиравший крестьян окрестных дере­вень и немцев из “немецких колонок”. Головной пруд звался “передним”; за ним шёл “второй”; и замыкал этот ряд “задний пруд”. Деревня Алисовка, вытянутая вдоль прудов, тоже вся устремлена была к Восходу и к Князевке, так что богатые дома стояли вдоль Переднего пруда, а замыкали ряд вдоль Заднего пруда последние бедняки и почти изгои. Там, впереди, были Восход и жизнь, здесь - Заход и смерть; за зад­ним прудом начиналось кладбище.