Так всё и случилось, и с этого дня дела Ники на заводе пошли, что называется, в гору. Вскоре ушёл в отпуск токарь с большого станка ДиП-300, перед которым Ника благого­вел: и перед станком и перед токарем, на нем работавшем; а между тем нужно было растачивать корпуса насосов, посту­пивших из литейки, и Никита сам вызвался на эту работу, и мастер доверил её ему. Наконец-то удалось ему уйти от ма­ленького почти игрушечного станка и от мелкой копотливой работы, на солидную работу и за большой станок, на кото­ром не нужно часто вертеть ручки, а можно, покуривая, спо­койно оттягивать проволочным крючком вьющуюся из-под резца стружку…

Но все это - в близком будущем, и нынче ещё только предвкушает­ся Никитой, и он легко, как Меркурий, идёт-летит по совершенно пустой, полночной и тенистой в свете фонарей улице. Во дворе тоже никого. Все окна спали, горело лишь одно ок­но кухни на четвёртом этаже, в квартире, где в одной комна­те жил полковник МВД, в другой - майор КГБ, а в третьей семья евреев, которых племянница считалась почему-то армян­кой.

Над головой плотно шелестели своими пергаменными ли­стьями тополя. Сейчас, когда не доносилось никаких других звуков, шелест этот был схож с успокаивающим монотонным речитативом прибоя на пустынном берегу и совпадал с ним по ритму, задаваемому одним и тем же ночным бризом.

Никита прошёл в освещенный подъезд, - единственный чистый и освещенный подъезд в доме, - постучал в дверь ро­дительской квартиры. Своего ключа у него никогда не было. Вообще у них в семье, сколько себя Никита помнил, всегда был только один ключ на всех; уходя из дому, ключ этот прятали под тряпку, постеленную у порога. Хотя квартир­ные кражи в те времена случались, они не вредили подобной простоте нравов.

Как видно, грабили не всех, а всё больше бухгалтеров да зав. складами, из бывших, у которых, от неверия в социализм, водилось золотишко.

Полусонная мать в ночной сорочке открыла Нике дверь. “Что так поздно?” - пробормотала она. Никита ничего не ответил на такой бессмысленный вопрос и прошёл в свою комнату, где ему уже было постелено на алюминиевой раскладушке, в трубках и пружинах которой его уже поджидали клопы. Они, впрочем, смущали Никиту не больше, чем комары или тара­каны, а охота на них среди ночи даже представляла опреде­ленный интерес. Кроме того, этим провинциальным клопам было далеко до московских и особенно питерских, водив­шихся за сухой штукатуркой, поэтому причин для огорчения не было. Никита разделся и лег, не зажигая света, так как в “детской” кроме него спали ещё и братья: Ваня и Петя. Он заснул быстро, чувствуя себя счастливым и торопя утро.

Утром, от дворовой компании он узнал, что день вчераш­ний был для него счастливым вдвойне. Ненамеренная за­держка на работе спасла Никиту от неминуемого, казалось, линчевания шпаной. До самой полночи его поджидала во дворе банда одноглазого разбойника Богатыря, бывшего в легальной жизни студентом исторического факультета мест­ного университета. Они собрались здесь, чтобы всем скопом “отрихтовать” Никиту и тем сделать его покладистым в во­просе, о котором Ника предпочитал умалчивать. Хотя Ника знал достоверно, что этим ночным визитом дело не закон­чится, всё же он был рад, что на данный момент он случайно избежал расправы.

Никита сразу понял, в чём дело. Теперь гостей следовало ждать всякую минуту, и они не замедлили. Явились нагло, средь бела дня, и постучали прямо в квартиру, - знали, что Ника бессилен против них.

Они требовали оружие. Действующего оружия у Никиты в настоящий момент не было, если не считать финки и двух кастетов (эта чепуха, разумеется, не интересовала гостей, хо­тя они, может быть, и не отказались бы взять их). Одноза­рядный пистолет, который он сделал ещё в учебных мастерских и хранил на антресоли в боксёрской перчатке, давно перекочевал сначала в рабочий сейф отца, а оттуда в музей политической полиции, - и всё это по глупости брата Вани, которому, видите ли, недосуг было самому достать перчатки из кладовки, а понадобилось просить отца. Обрез бельгийской малокалиберной винтовки, который они с Сер­геем купили у Миши Лысухина, находился теперь у того же Миши, он взялся изготовить для винтовки магазин. Кусок ствола, отрезанный от винтовки, предназначался, правда, для двух револьверов, которые они с Сергеем начали делать, но револьверы эти находились пока в стадии самых грубых заготовок. Старый французский “бульдог” Васьки Румянце­ва, который они взялись починить, был весьма далёк от того, чтобы можно было из него стрелять. Словом, поживиться “богатырю” у Ники было реально нечем. Оказалось, однако, что бандиты осведомлены о существовании винтовочного обреза, и, после того, как в карманах их исчезли заготовки револьверов и Васькин “бульдог”, они потребовали обрез.

Впутывать в эту историю ещё и Мишу Лысухина Никите ой как не хотелось, но велик был страх перед шпаной, и на строгое пытание об обрезе Никита назвал Мишу, выкупая своё молодое и красивое тело из грубых побоев. Поддаваться угрозам было тоже очень страшно и гадко, - или даже не “гадко”, а как-то больно стыдно до рыдания, - но страшился при этом иной внутренний человек, - не тот, что страшился побоев. Одновременно с этим и, может быть, чуточку облег­чённо. Никита сознавал свое бессилие. Они держали его за глотку: ведь если бы на заводе узнали, что он тайком изго­товляет оружие, разразился бы невероятный скандал, - хотя умельцев таких было на заводе немало. А за винтовку можно было и под суд угодить…

Никита проклинал себя за легкомыслие и болтливость. Он догадался о том, кто навёл на него шайку Богатыря. То был Васька Румянцев, широколицый и краснощёкий, под стать своей фамилии, застенчивый парень.

Он работал на так называемом “десятом ящике”. А в районе этого передового радиотехнического предприятия промышлял совсем реакционный бандит Цисишка, подруч­ный Богатыря, - мелкий и очень подлый “шакал”.

Он занимался тем, что в дни зарплаты дежурил у проход­ной завода с кучкой шпаны и изымал у молодых рабочих часть зарплаты. Тех, кто смел сопротивляться, жестоко изби­вали. Васька Румянцев был одной из дойных коз Цисишки.

Никита не знал с точностью, то ли Васька сам решил подольститься к Цисишке, спасая свои доходы, то ли Ваську в свою очередь “продал” кто-то, кому он разболтал о своём “бульдоге”… Как бы то ни было, но на Ваську можно было перевалить большую часть вины за происшедшее, и тем снять моральный груз с себя самого. Это, правда, не освобо­дило Нику от самобичевания: особенно ругал он себя за то, что рассказал Ваське об обрезе. Перед Мишей Лысухиным, дружбу с которым Ника очень ценил, так как Миша был на десяток лет старше Никиты, стыдно было невыносимо. В сущности, Ника знал, что это последний эпизод их дружбы, и было ему горько.

Скверная история между тем разворачивалась стремительно: Сергея они тоже взяли в оборот. Об этом не нужно было даже осведомляться; просто на следующий день они пришли за Никой, ведя с собой Сергея. Отсюда вся компания с двумя заложни­ками направилась на другой конец города, в посёлок нефтя­ников, где и жил Миша Лысухин.

Оказалось, что Миша проявил твёрдость и не отдал Бога­тырю винтовку по первому требований, мотивируя тем, что винтовка не его, и что отдаст он её только в руки законных хозяев, которым он её продал. Всю ночь Миша с отцом его просидели с заряженными ружьями у окон своего дома. Шпана не сунулась и теперь вела к Мише так называемых “законных хозяев” винтовки. Таким образом, Миша спасал свою честь, Ника же и Сергей подвергались публичному по­руганию.

Ника и Миша, встретившись взглядами, не сказали друг другу ни слова. И так всё было ясно. А для Ники особенно ясно было то, что Миша, конечно, отдалится теперь от него, как человека, способного втравливать в такие вот “истории”.

Миша вынес из дому обрез, из которого Никита совсем недавно с таким упоением стрелял по голубям. Из бессиль­ных рук Никиты обрез немедленно перекочевал в руки бан­дитов, исчезнув у кого-то за пазухой.

Богатырь приказал Мише вернуть Сергею и Нике пятна­дцать рублей, которые они заплатили за обрез, - беря таким образом частичный реванш, за своё поражение в прямом противостоянии. Миша, избегая ненужных осложнений, молча повиновался, приняв тем самым юрисдикцию этого понтилы, который среди шпаны косил на “пахана”.