По отношению к школьникам Никита имел основания почитать себя за старшего. И в самом деле, он ведь ходил уже не в школу, как мальчик, а на работу(!), как взрослый; он получал зарплату и мог себя сам одеть и прокормить, они же оставались детьми, сидящими за обшарпанными разнове­ликими партами, которые раньше отбирались по возрастам, а теперь без разбору стояли по классам, так что иные парты были огромны, а за иные невозможно было втиснуться. Ухо­дя из школы, Никита вынес с собой и чувство превосходства по отношению к остававшимся в её стенах…

Но прошёл год, и Никита с трудом узнавал своих бывших одноклассников. Перед ним, развалясь на скамьях, сидела полублатная компания. Все дымили модными тогда болгар­скими сигаретами “Джебел”. Слышалась нецензурная брань, хотя в компании присутствовали девочки. В одной накра­шенной и обрюзгшей девице, небрежно державшей сигарету между наманикюренных пальцев, Никита не без боли и со­крушения узнал бывшую белокурую красавицу Ларису, ко­торой он симпатизировал, которая в восьмом классе молча вздыхала по Нике, и с которой они часто хаживали вместе домой из школы. Теперь волосы её были острижены, веки припухли, лицо пересекала кривая и тоже будто припухшая улыбка, а пятна на щеках и большой острый живот не остав­ляли никаких сомнений относительно её “положения”.

Никита не стал вступать в контакт и, поздоровавшись, прошёл мимо. Все его карты смешались: непонятно стало, кто на самом деле повзрослел, а кто остался в детстве? Или бывает разное взросление?

Глава 38

Сделай себе пистолет

В один из жарких летних дней, когда его сверстники на­слаждались праздником каникул, Никита задержался на за­воде в вечерней смене, которая начиналась в четыре попо­лудни и заканчивалась в одиннадцать. Было самое время от­пусков, так что вечерами цех пустовал. В ночь, на кото­рой задержалось теперь наше стремительно пролетающее сквозь годы повествование, только два станка гудели под вы­сокими бетонными фермами: станок Ивана Матвеича, кад­рового рабочего и лучшего токаря цеха, и станок Юрки Волчика, на котором работал Никита, пока сам Юрка был в отпуске. Станок был хорош, и попал он в руки Никиты не просто так, а потому, что мастер впервые доверил ему ответственную и сложную работу: ведущие ступенчатые валы гидромо­торов. Сама собою сложилась классическая ситуация: отсут­ствие “примы”, позволяющее хористу наконец-то показать себя в сольной партии. Кадры были в отпусках, а заказ не ждал, и это давало шанс Нике выбраться из болота “метизов” на простор настоящих изделий, которые интерес­но работать и которые стоят дорого.

На сей раз, несмотря на недоверие к Никите, мастер оказался в затруднении: работа была срочной, а выполнить её было некому, и Никита вызвался, а Иван Матвеич поддержал. Так и получилось!

Ника любил Ивана Матвеича, - тот был настоящим, хрестоматийным рабочим, как в кино. Он был спокоен, мудр, размерен, знал своё дело и свои права. У такого рабочего вполне мог бы остановиться Ленин в Ок­тябре. Работать наедине с Антоном Матвеичем, да ещё на таком станке (!), было для Ники истинным наслаждением. Поэтому у него и в мыслях не было воспользоваться своей при­вилегией “малолетки” и уйти со смены раньше. А тут так совпало, что у Иван Матвеича на руках оказался срочный заказ, и он задерживался, и Никита, видя, что дело у него спорится, в азарте решил поразить мастера и представить го­товые валы к утру. То-то мастер ошалеет!

Работали весело. У Матвеича в запасе всегда нахо­дились занятные житейские истории: они вновь открывали Никите то особое быличное окошко в мир, которое закры­лось для него с тех пор, как они съехали с коммунальной квартиры, и Ника не мог уже слушать сплетни общего коридора, сидя на дощатом полу в чаду керогазов и примусов.

Между прочим, Иван Матвеич числился заседателем то­варищеского суда, на которые тогда открылась особая либе­ральная мода, и уже одно это давало Никите доступ ко мно­гим житейским тайнам. На сей раз Иван Матвеич поведал Нике о закрытом суде над теперь уже бывшим главным ме­хаником завода, который потерял своё место в результате следующей презанятной истории: механик запутался в отно­шениях с женой и любовницей, и так, видно, насолил этой последней, что она огласила их связь, и в качестве доказа­тельства особой аморальности и извращённости жуира от механики выставила на суд то обстоятельство, что любовник её изготовил на заводе из краденых материалов (из особенно нового тогда и дорогого тефлона) деревянный(sic!) хуй и воспользовался этим последним вместо естественного, дан­ного ему богом члена, чем и оскорбил её в лучших чувствах и побудил поставить перед общественностью завода и партий­ной организацией вопрос о соответствии гл. механика тем задачам, которые решает заводской коллектив на путях строительства коммунизма.

Парторганизация завода, разумеется, не могла пройти мимо “деревянного хуя”. Ведь тогда и на гнилом Западе сек­суальная революция ещё только проклёвывалась, и о “сексшопах” и там ещё слыхом не слыхивали, а если бы та­кой магазин, не дай бог, открылся где-нибудь в Англии или Америке, возмущённая общественность тут же разгро­мила бы его. А тут вдруг в стране, где действовал Кодекс Строителя Коммунизма, где все за одного, один за всех, и такое удивительное извращение! Кроме того, всем было страшно интересно, - так что сам факт прелюбодеяния как-то затушевался и отступил на задний план перед лицом столь удивительной изобретательности советского механика, на­шедшего способ увеличить свою мужскую силу за счет тех­нического прогресса. Словом, традиции Левши были ещё столь свежи в этой стране, что суд обещал быть интересным.

Нет нужды говорить, что вопрос о подмене (или подлоге) настоящего хуя искусственным стал на суде главным. Жена механика, спасая репутацию мужа и совершенно выпустив из виду пикантность своего положения обманутой супруги, кричала на весь зал, обращаясь к любовнице; “это тебя, шлюху, он деревянным, а меня настоящим”, - желая, как видно, сказать этим, что таких вот блядей, отбивающих му­жей единственно и достойно ебать деревянным, то есть не­настоящим хуем. Это даже делало её как будто и не обману­той, - ведь измена-то, значит, была ненастоящая, если ебал ненастоящим…?!

Иван Матвеич рассказывал с юморком, и Ника хохотал от души, хотя и оставалось для него в этой истории, что-то психологически непонятное.

Во-первых, ему было совершенно непонятно, что за смысл в искусственном члене, когда есть настоящий; да и вообще, что за удовольствие! Во-вторых, такие должностные фигуры, как главный инженер или главный механик, пока ещё пользовались пиететом с его стороны, и тот факт, что в реальности у них может обнаружиться сторона, которую он предполагал встре­тить только у порочных мальчишек или у блатных, казался невероятным - отдавал небывальщиной.

Но какой-то кинизм в отношении реалий окружающей жизни уже шевелился в его душе, - или, может быть, жил в ней всегда, - и на почву этого кинизма ложилась услышанная им история злополучного механика, разжалованного в рядовые инженеры, но с завода не уволившегося и из города не уе­хавшего.

Из партии его тоже, кажется, не исключили. Чувствова­лась нужда в творческих личностях. Да и эпоха была временно либе­ральной и проходила под лозунгом: “А если это любовь?”. Каковой лозунг, в данном случае, можно было перефразиро­вать так: “а если настоящим?”

С такими историями, конечно же, не заскучаешь: время летело незаметно и когда Ника со своим старшим товарищем закончили работу, пробило час ночи.

И ночь эта летняя была по-особому приятно тёплой, ка­ким никогда не бывает день. Не ощущалось никаких контра­стов жары и холода, света и тени, затишья и дуновения, оде­тости и обнажённости …Лёгкий, в меру сухой воздух, струя­щийся без тепловых контрастов, так что струение его выда­валось лишь шелестом листвы, создавал такую благоприят­ную и однородную, как вода в океане, среду, что от тела не требовалось никакой работы по распределению тепла. Это редкостное дружелюбие южной ночи, схватываемое всей по­верхностью кожи, рождало у Никиты радостное упоение жизнью, которое усиливалось гордым удовлетворением ус­пешно выполненной работой. На столе у мастера, в тишине цеха, остались лежать десять сверкающих, как ртуть, в лун­ном свете валов. А предвкушение того изумления, которое охватит мастера при виде столь скоро выполненной сложной работы, чуть ли не подбрасывало Никиту в воздух. Он ясно видел, как мастер вначале усомнится и начнёт микрометром проверять шейки валов на допуск; и как он возьмёт один вал, другой и третий, и как изумление его будет расти, и он раз­ведёт руками, и лёд его недоверия Никите будет сломлен.