Но, мы здесь забежали немного вперед: испытание переломом ему ещё предстоит, а пока что он ра­ботает на заводе; он - рабочий, ничем не выделяется из толпы, и бе­зумно рад этому: ему нравится быть чёрной икринкой пото­ка, текущего по паровому гудку к заводской проходной; и конечно он совсем не желает быть “сыном директора”.

Номенклатурная тень отца доставала, однако, его и здесь. Мастер цеха не верил в коммунизм, - хотя носил партбилет в кармане, - и вовсе не собирался дуть в паруса Никиты, алые от крови жертв; напротив он стремился паруса эти порвать, а барку Никиты посадить на мель; он видел в Ни­ките барчука, выдвиженца, для блезиру устроенного на за­вод, ради быстрой карьеры. Он ошибался в данном случае, но зато хорошо демонстрировал ментальность рядового чле­на компартии.

Впрочем, ошибался он только относительно Никиты, - что же до отца Никиты, тот прекрасно понимал выгоды рабочего начала жизни в советской стране и именно по­этому благосклонно воспринял желание Никиты уйти из школы и поступить на завод. Судя по тому, как быстро Ни­киту избрали комсомольским секретарём заводоуправления и экспериментального цеха, заводские функционеры видели пребывание Никиты на заводе также в ключе быстрой карь­еры и содействовали ей.

Сам Никита был, однако, чист, как стёклышко, и ни о чём по­добном не помышлял. И скажу больше: не способен был к такому приземлённому, расчётливому образу мыслей. Поэтому он не понимал неприязни к нему мастера и перено­сил её очень тяжело. Он привык к тому, что все его любили; даже уличные мальчишки, вымогавшие у него деньги, - а тут вдруг… Даже радость от работы, от причастности к ра­бочему классу, к взрослым людям, к заводу, и та померкла, - вплоть до того, что Никите временами не хотелось идти на работу, как ранее не хотелось идти в школу. Оно и само по себе нелегко было для подростка, привычного к вольности, ежедневно, строго по гудку работать полную смену, - тем бо­лее что тогда работали по шестидневке, и выходной был лишь один, в воскресенье, а на дворе стояла весна, и прибли­жался купальный сезон.

Учась в школе, Никита имел обыкновение пропускать уроки, когда ему этого хотелось, а вернее, когда не хотелось отбывать школьную повинность. Родители, - точнее, мать, - смотрели на это сквозь пальцы; отец вообще ничего не знал - не до того было; а в школе никогда не требовали у не­го объяснений или оправданий. Ведь в школе он был на осо­бом счету. Учился он неплохо, но никто не судил его по оценкам, ибо всем было ясно, что оценки эти - только не­брежная дань гения школьной премудрости; что Никита не шевелит и пальцем, чтобы их заслужить.

Как ни странно, Никита ни к чему не проявлял особой склонности и не обнаруживал особых способностей. Однако все видели, что Никита одарён: одарён не какой-то опреде­лённой способностью, или талантом, а способностью вооб­ще, как таковой; то есть способностью достичь всего, чего пожелает. Правду сказать, желания никогда не доходили у Никиты до практической интенсивности, и поэтому он оставался ходячим Обещанием. Но зато обещанием великим; и потом, это соответствовало его возрасту - быть обещанием.

Словом, он не входил в круг учительской заботы, как обеспеченный со всех сторон: знанием он учи­телей превосходил, и на ботиночки собирать ему было не надо. Пользуясь этим, Никита, всякий раз, когда им овладевало нечто, вроде сплина, оставался дома, предаваясь мечтательности и чте­нию книг. Мать, видя его лежащим в постели, когда насту­пало время завтрака, спрашивала для проформы: “ты что, в школу не идешь сегодня?” На каковой вопрос Никита отве­чал отрицательным качаньем головы. На этом диалог заканчивался. Мать спешила на службу. Никита оставался наедине с собой. Ведь это каждому человеку нужно, время от времени…

По этой устоявшейся привычке, поддаваясь нежеланию встречаться с мастером, и как бы забывая, что он уже не школьник, а настоящий рабочий на настоящем заводе, Ни­кита позволил себе прогулять несколько дней. А ведь совсем ещё недалеко отошли в прошлое годы, когда прогул влёк за со­бой лишение свободы на десять лет. Тройки лепили стан­дартные “десятки”, даже не заслушивая наказуемых. Может быть, поэтому в стране было столько воров? За воровство давали меньше.

В эти украденные у производственного плана дни, в ти­шине пустой квартиры, Никита предавался производствен­ным мечтам, в которых рисовалась ему альтернатива цеху и мастеру, который не любил его до отвращения. Последнее было самым обидным - эта брезгливо свесившаяся губа. И чего бы ты кривился? - думал Никита, - у самого рожа, ровно гриб, и конопатая к тому же!

Сидя за письменным столом в своей комнате, Никита часами рисовал план воображаемого отдельного, собственного цеха или мастерской; расставлял в нём ус­ловными значками различное оборудование, и мечтал о том, как хорошо бы он со своими друзьями Сергеем и Мишей, обретёнными на заводе, и со своим первым наставником Сергеем Константиновичем, работали бы в этом цеху, безо всякого начальства; и как бы они “выпускали” что-нибудь нужное…. Что именно, он, правда, не знал, и это было вполне в духе социалистического производства, в котором важен был сам процесс, но не результат его.

О результате заботилось государство; забота же поддан­ного бескоронной державы не шла далее роли винтика в процессе. Но вот, процесс заел Никиту, и он стал брать себе самовольно дополнительные выходные. Пятидневная рабочая неделя существовала только на проклятом капиталистическом За­паде, - разумеется, не от доброты капиталистов, а от нехват­ки “процесса” на всех, - но Никита об этом ничего не знал, а если бы и знал, то едва ли бы стал обосновывать этим до­полнительный выходной.

Разумеется, самоувольнения Ники не прошли незамечен­ными. Табель вёл как раз ненавистный мастер Степаненко и, несомненно, наложил бы взыскания на Никиту, но тут опять выступила наружу номенклатурная тень, и Степаненко, не говоря Нике ни слова, передал дело начальнику цеха Круп­нову, - точно так, как в своё время в школе, ни класручка, ни завуч не дёргали Никиту за прогулы, но, когда за четверть набралось пропусков аж сто часов, вынесли дело сразу к директору.

Крупнова Никита безмерно уважал. В отличие от прочих смертных, Крупнов, даже спускаясь по сварной железной лестнице из своей конторки наверху, устроенной наподобие голубят­ни, в индустриальном стиле использования цехового пространства по вертикали, никогда не опускался при этом на землю и оста­вался недосягаемым для Никиты в своей деловитости и вла­стности, не оставлявшей его ни на минуту. Крупнова побаи­вались. Однажды Никита был свидетелем тому, как Круп­нов, повторяя убеждённо-яростно: ” нам дураков не нужно” гнал пинками из цеха молодого инженера, загубившего на испытаниях новый экспериментальный гидронасос для подводных лодок.

С Никитой Крупнов говорил недолго, но после этого раз­говора Никита никогда больше не пропускал рабочих дней до самого конца своей работы на заводе. Крупнов не бранил Никиту, не грозил ему карами, не совестил: он просто на­помнил Никите, что за спиной его стоит отец. Никита нико­гда бы не подумал, что начальник цеха может знать отца, - какое отношение имели они друг к другу? Но такова особен­ность провинциального общества: люди, занимающие хоть какое-то положение, все на виду. Хотел того Никита или нет, он находился в области тени, отбрасываемой на социаль­ное поле его отцом. Он понял в этот раз, что отношение лю­дей к нему не может быть свободно от отношения их к его отцу. Никита был способен к чувству ответственности, и на­чальник цеха пробудил в нём это чувство. Никита безус­ловно и с готовностью принял на себя ношу ответственности за репутацию отца.

В череде рабочих дней его выдался один, когда Ни­кита, быстро пообедав, в оставшиеся минуты перерыва, на­правился к инструментальному цеху, по которому не пере­ставал скучать, как по первому своему месту на заводе, где он начинал. Там, в скверике, у памятника герою-подводнику, кучкова­лись подростки школьники. В соответствии с новой систе­мой обучения у них нынче был так называемый “производственный день”, который они проводили на заво­де, болтаясь без дела по территории, куря на скамейках, и оглашая окрестность взрывами дикого смеха. То были деся­тиклассники пятой школы, но были среда них и бывшие од­ноклассники Ники, перешедшие в “пятую” в связи с повсеме­стным сокращением девятых классов.