До этого времени Никита жил среди мещан, занимавшихся кто чем. В новом доме Никита впервые попал в плотную среду кадровых заводских рабочих. То были загадочные и сильные своей невыдуманностью существа, живые и неожиданные в проявле­ниях, отгороженные чем-то трудно выразимым от той совет­ской культурной сферы, в которой Никита чувствовал себя комфортно, - то есть от сферы социалистического “хэппенин­га” с окрашенными известью бордюрами, кумачом, и духовыми орке­страми. В них было что-то противоречащее подстриженному тамариску бульваров и клумбам с цветочным календарём: что-то иронично наплевательское, как выразился бы отец Никиты. Это “наплевательство” могло бы испугать Никиту или внушить ему презрение, если бы не было неот­торжимой частью особого “рабочего” облика, культивируе­мого, между прочим, и в советском кино. Они не были простой “шантрапой”. Коммунистическая пропаганда, воспевавшая “рабочего человека” так соедини­лась в душе Никиты с впечатлением, произведённым на него живыми рабочими, что Никита сам захотел стать рабочим; и вот только социальное положение отца мешало быть своим среди нравящихся ему людей. А они не упускали слу­чая подтрунить над начальством вообще и над отцом Ники­ты в частности. И Никите было стыдно за себя, потому что ему ка­залось, что в глазах рабочих начальники выглядят наподобие жирных буржуев из Окон РОСТА, рисованных Маяков­ским, - разве что без дымящих сигар в толстых пальцах. Ни­кита любил рассматривать эти плакаты, пропечатан­ные в большой книге о главном советском поэте.

Каждое воскресенье было мукой для Никиты. Ему было ужасно зазорно, подчиняясь воле отца, выходить в общий двор с лопатой и шлангом - поливать деревья и вскапывать клумбы, в то самое время, когда рабочий класс сидел за длинным дощатым столом в центре двора и резался в “козла” или играл в лото, выкрикивая: “уточки!”, что озна­чало двадцать два; или: “колышки”, что означало одиннадцать. Досужие рабочие иронически посматри­вали на трудящихся “буржуев”, не выказывая никакого ком­мунистического намерения подключиться к общеполезному делу. Для них Никита с отцом были всё равно, что дачники для крестьян. “Пусть себе поработает. Он на работе отдыха­ет, вот ему и хочется копать”, - так говорили промеж себя досужие рабочие по адресу Никитиного отца.

Ника знал, что они здесь неправы; ему хотелось возра­зить, рассказать, как рано отец встаёт, как поздно приходит с работы; как тяжело спит, руководя и во сне: выкрикивая что-то, кого-то распекая, что-то доказывая… Но в то же вре­мя он понимал, что они также правы, и молчал понуро. Если бы не отец, Никита ни за что не стал бы обнаруживать свою буржуазность, копая по выходным общественные клумбы - пусть, де, домоуправление вкалывает, - но в пользу отца го­ворили в нём идеалы великого социалистического Опыта, составляв­шие важную часть его личной культуры. Поэтому он не мог противиться отцу. Кроме того, работа была нелёгкой, осо­бенно полив, Никите просто не хотелось её делать, и он бо­ялся обвинения в лени. Вводить же отца в свою личную расколотость между двумя классами Никите даже и в голову не приходило. Примечательная черта “бурьянного” роста русских детей: никакой доверительности в отношении с родителями!

Эта обычная дистанция между детьми и родителями также способст­вовала тому, что Никита мог воображать своё место в обще­стве как независимое от отца. Ведь он почти никогда ни о чём не просил отца, не жаловался ему на свои неурядицы, и не допускал родителей в свой мир. С самого раннего возраста Никита всегда сам уст­раивал свои дела, или старался их устроить без помощи ро­дителей.

Ну, какие там, - скажете вы, - у Никиты дела?! И ошибё­тесь. Вот я вам расскажу: чудно, но факт - у Никиты уж не­сколько лет как обнаружилась паховая грыжа, и он, проштудировавший энциклопедию от корки до корки, видел и знал, что это такое, но родите­лям - ни гу-гу!; и те понятия ни о чём не имели. И вот, на ше­стнадцатом году, когда грыжа стала уже угрожающе выпи­рать, а главное, Никита стал ещё более ответственным за се­бя, он, не имея паспорта и числясь ещё по детской поликли­нике, воспользовался своим положением рабочего завода и, по заводскому пропуску, пошёл к хирургу заводской поли­клиники, и тот дал ему направление в больницу, на опера­цию, и Никита преспокойно приготовился лечь на стол и только ждал своей очереди. (Для тех, кто не знает, даю справ­ку: при социализме всё было только в порядке очереди, если конечно вы не принадлежали к “опричникам”). А родителям ни гу-гу! А отец Никиты, между прочим, сам принадлежал к оп­ричникам малой руки, а по местным масштабам так и сред­ней. И как же они (то бишь родители) перепугались, когда сосед Огарков, работавший в одном цеху с Никитой, поведал им о намерении Никиты доверить свою жизнь обыкновен­ному дежурному хирургу, у которого ни скальпеля нормаль­ного, ни ниток, ни опыта нет. Разумеется, Никита был тут же изъят из компетенции 2-й горбольницы и положен в централь­ную клинику к лучшему хирургу города, который опериро­вал в своё время и отца Никиты.

А вот и ещё история, в том же духе:

Мечта Никиты осуществилась на удивление быстро: он стал рабочим. И совершенно без помощи родителей. Нашёл и место и нужных людей; обучился токарному делу и сдал экзамен на та­рифный разряд, так что по окончании восьмого класса Ни­кита был готов к началу трудовой биографии и, несомненно, устроился бы на работу сам, но тут загвоздка была в доку­ментах: ему было только пятнадцать, и у него не было пас­порта, поэтому он не видел иного выхода, кроме как обра­титься к отцу. Удивительно, но даже и в этом очевидном случае обращение к отцу оказалось как будто излишним. Начальником отдела кадров завода служил отец Ирины Колышевой, одноклассницы Ники и, можно сказать, его под­руги. И такова была репутация Никиты в школе и мода на детей-акселератов, что кадровик даже упрекнул Никиту, говоря: “Что это ты с отцом пришёл? Я бы и без отца принял тебя на работу…” - вот каково было желание его споспешествовать прогрессу.

- Я же не знал, что вы тут работаете, - пробормотал в своё оправдание Никита, который тоже ощущал себя виноватым в том, что отступил в этом пункте от своей роли вундеркинда, идущего по жизни се­мимильными шагами в сапогах-скороходах. (Не зря, я думаю, ленинградская ботиночная фирма называлась “Скороход”, а со значением). Никита вполне понимал эту повсюдную символику не­ограниченного роста. Теории Кейнса были тогда в полном ходу в цивилизованном мире. И хотя о таковых здесь почти никто и слыхом ни слыхивал, ментальность, однако, бытовала соответствующая.

О ветры Времени, не устаю удивляться вашей повсюдности! Как бы то ни было, но ветры эти дули прямо в раскрытые паруса Никиты, и на этом, в очень немалой степени, основы­валось автономное от родителей положение Никиты в обще­стве. Окружающие хотели видеть его корабль стремительно плыву­щим к восходящему солнцу коммунистического завтра, ко­торое в лице Никиты становилось как будто даже сегодня; он был для них как посланец будущего, новый человек, гени­альный и всезнающий, способный, наконец, к умно выстро­енной жизни, - блестящая альтернатива дуракам и пьяницам! Коммунизм давно был бы построен, если бы были подходя­щие для этого люди. Но где взять таких людей? отчаявшийся Циолковский предлагал в свое время всех нынешних людей уничтожить, осушив землю, и от избранной пары. Отправленной в космос на корабле, родить новое человечество. И вот наконец, вырастало, каза­лось, поколение, способное жить при коммунизме, и Никита принадлежал к нему. Опираясь на эту прилив­ную волну, Никита и в самом деле мог бы, пожалуй, проплыть по жизни какую-то дистанцию самостоятельно. Никита даже при­вык ощущать эту волну под собой, и каковы же были его изумление и растерянность, когда на переломе оттепели, в 1964-м, пе­ред самым снятием Хрущева, он вдруг ощутил, что привычной опо­ры больше нет, и, - хуже того, - попытка по-старому опе­реться на неё вызывает злой смех. Так, например, осмеяли в “Политехе” диплом Ударника Коммунистического Труда, которым Никита гордился.