Не знаю, нашлись ли у Алексея Ивановича силы благода­рить бывшего соседа. Можно представить себе его пережива­ния, ведь его советский опыт говорил о том, что это конец для Ильи.

Женя даже назвала имя бывшего соседа. Это было уже слишком. Мир в самом деле тесен. Сколько лет прошло с того дня, когда этот красивый майор госбезопасности, вдруг, оста­новив Илью на лестнице, подарил ему книгу, “Мифы Древ­ней Греции”? Или с другого дня, когда они с ним вместе искали на душном чердаке украденный пистолет? Когда Илья с восхи­щением слушал рассказы о поимке настоящих шпионов? Это было так прекрасно, так по Гайдару, и вот теперь аукнулось своевременным предупреждением: может быть, санкциони­рованным, а может быть и нет… Соблазнительно увидеть за этой историей промысел Божий относительно Ильи, но я предпочту воздержаться от этого соблазна на сей раз.

Времена, однако, изменились, и описанное событие зна­меновало конец не для Ильи, а для Алексея Ивановича. Прежним человеком он уже не мог быть никогда. Он раздво­ился опасно для души и пронёс это постепенно разрушившее его раздвоение до конца своих дней. Впрочем, оно подточило только его здоровье, личность же осталась цела. Как уда­лось ему примирить непримиримое? Здесь сокрыта какая-то тайна. Насколько я могу судить по известным мне фактам, его спасла клятва в безусловной любви к детям, произнесённая им, сиротой, перед Богом, которого больше не было, но обеты которому продолжали даваться. И клятва эта стала основой его позиции. Он невзначай высказал её однаж­ды, провожая на вокзале своего младшего сына, Колю, который, вслед за Ильёй и под его влиянием, стал антисоветчиком. “Хотя вы и против советской власти, мы всё равно будем вам помогать” - так он сказал. И слова эти, переданные братом, Илья берёг в своей памяти. Они позволяли Илье любить от­ца, несмотря ни на что.

Глава 37

В тени земного отца

В своих отношениях с людьми, помимо прочего, Илья ис­пытывал порой затруднения не совсем обычного порядка, когда наталкивался вдруг на ожидания, которых не предпо­лагал в ближних своих. Илья видел, что его любили, ему симпатизировали, шли навстречу; он привык к поощритель­ному вниманию и какому-то безусловному уважению или, по меньшей мере, к принятию в расчёт его существования, со стороны лю­дей, с которыми он общался по жизни повседневной. Илья, конечно, фиксировал для себя эти знаки своего достоинства, сопровождавшие его всю жизнь, и был, вследствие этого, заносчив, и пренебрежения к себе не прощал. Он был уверен в себе, относил свою изрядность в глазах других на счёт натуральной обаятельности своей личности, и потому предполагал, что его одинаково благоприятно воспримут во всех его свободных проявлени­ях. Но тут его как раз поджидали сюрпризы. Упоённый само­влюбленностью и поощрительным вниманием к своей персоне он подчас увольнял себя излишне, становясь, как ему казалось, на более короткую ногу с партнёром общения, но тот, - вместо того, чтобы слиться в общей вольности, - вдруг отчуждался и обжигал холодом. Илью это поражало, и он не понимал, отчего, - хотя и давал себе отчёт в том, что в данном случае от него требуют какого-то иного поведения. Разумеется, Илья был достаточно воспитан, чтобы избегать порицаемого в обществе амикошонства. Здесь дело было в другом. Чувствуя симпатию к себе, Илья пытался удобно расположиться на ложе этой симпатии, но ему этого не позволяли.

Фокус же заключался в том, что люди любили не его самого, а небесную Мать, открывавшую Себя в нем, и когда Слава Матери отходила от него, когда его закручивали в хо­роводе фавны, люди, вместо мужа света, видели пред собой заносчивого кривляку и отталкивались от него. Илья на всю жизнь за­помнил реплику одной девушки, которая, внимательно при­смотревшись к нему в такую вот минуту бесславия, сказала: ” не такой уж ты и красивый…”

Да, он был некрасив, как некрасив был Сократ, и некра­сив был, говорят, Иисус, но слава гения и слава небесных родителей делали их прекрасными, преображая некази­стые лица выходцев из простонародья в лики. Мать вела его к обретению Отца стезёй напряжённого осознавания жизни, и это сосредоточенное умное всматривание делало лицо его красивым; когда же Илья прекращал эту сосредоточенность, отдаваясь отупляющей неге, Слава Матери остав­ляла его, а вместе с Ней и его претензия на изрядность теряла почву. Люди ценили Илью по Матери; ценили высоко; и хотели, чтобы он соответствовал этой их оценке. И горе ему, когда он их разочаровывал!

“Гордость нации!” - вслух, не удержавшись, сказал полковник Афа­насьев при взгляде на Илью. И велик же был гнев его, когда Илья не оправдал этого благословения. Гнев этот чуть было не стоил Илье жизни. Его чуть было не отчислили из университета и не отправили в армию.

В глазах прекрасного пола небесный род Ильи придавал ему неотразимость. Илья видел их восхищение, - иногда выражавшееся совершенно открыто, - и, по глупости своей и неотёсанности, думал, что это открывает дорогу сексуальной близости. Разумеется, женщины ожидали не этого… И тут Илья проваливался, как школьник на экзамене.

Встречались ему также люди, которые ожидали, что он научит их чему-то высокому, явит какие-то образцы харак­тера, подвига, но Илья не имел Пути: по жизни его за вихор тащила Мать, большею частью против его собственной во­ли; а те случайные не отцы, но отчимы, которых он принимал за отцов, и чьи слова повторял, не отвечали тому обеща­нию, которое давалось видимой людям Славой Матери.

Немало было и тех, кто, встретив Илью впервые, думали, что он занимает в обществе выдающееся положение или, по крайней мере, претендует на таковое. Люди попроще думали, что он - какая-то “шишка”. Но, узнав с разочарованием, что он практически никто и не претендует на то, чтобы быть кем-то, надевали привычные маски иерар­хического отчуждения.

Словом, не было Илье от небесного рода толку в этой жизни, и был он, что называется, ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. И всё из-за сиротства своего, о котором говорили цари древности, относясь к себе: “я сирота, моя мать родила меня без отца…”. Царю Салтану поиск отца нелегко дался. В советской же России, где слово “царь” вообще было бранным, искать Отца и подавно было трудно, ибо здесь детей божьих еще больше насильно осиротили: и память об Отце уничтожили и наставников изгнали. Всё это часто обессиливало Илью и повергало в уныние.

*

Отец Никиты многие годы занимал должность директора. Но Никите это обстоятельство отнюдь не споспешествовало в жизни, по его мнению. Больше того, ему казалось, что публичное положение отца вносит отрицательный вклад в его, как он считал, - автономное существование. Кон­кретно говоря, Никита, с одной стороны, - чувствовал себя белой вороной, ибо дети директоров отнюдь не бродили вы­водками по улицам, в отличие от детей шоферов; а с другой стороны, отрицательное отношение шоферов к директорам переносилось отчасти и на директорских детей.

Но, говоря по правде, положение отца конечно создавало для Никиты определённые благоприятст­вования в самых различных случаях и контактах. Тому было до­вольно доказательств. И Никита не был здесь невинен. Он не только ощущал эти благо­приятствования, но и предполагал их, рассчитывал на них самою смелостью поведения и заносчивостью барчука. И при всём том он всё же считал самолюбиво, что своим успехом у взрослых и детей обязан исключительно самому себе, своей личной неотразимости, и что директорство отца только ме­шает ему вкусить плоды своей неотразимости полной мерой.

Так случилось, что семья Никиты на своём новоселье оказалась среди рабочих: в доме, отвоёванном рабочими у заводского начальства и превращенном теми же рабочими в барак, на краю которого красовался островок цивильной жизни - в обязательной жилищно-строительной доле, принадлежащей Горисполкому. На этом островке и угнездилась семья Никиты вместе с семьями ещё трёх больших начальников.