Илья, бывший невольным свидетелем этой тяжкой сцены, тихо отошёл от остеклённой двери родительской спальни и прошёл по коридору в свою комнату, где сел за стол и ут­кнулся в книгу, - читая глазами, но не душой

При всём его нынешнем моральном конструктивизме и ригоризме у него не возникло никакого позыва как-то вме­шаться в происходившее между родителями. Он был очень далёк в ту минуту, чтобы осудить отца, хотя за всю долгую жизнь в семье он ни разу не видел, чтобы отец ударил мать, и даже не слышал грубого слова от него в адрес матери.

В иной ситуации грубый поступок отца, которому он стал свидетелем, мог бы вызвать у него изумление и негодование, но сегодня он понимал отца. Илья знал, что всему виной он, но чувства вины не возникало у него. Он был уверен в своей “дхарме”, и последствия не пугали его. Ско­рее, он с удовлетворением убедился, что отец любит его и во­все не готов “сдать”, в угоду партийной идее. Но положе­ние отца было трудным: мир, который он строил, взломался; и разлом прошёл сквозь его семью, его жизнь. С одной стороны Илья оставал­ся Ильей, его сыном, но с другой он уже не вписывался в мир Алексея Ивановича и не мог быть его продолжением в этом мире, как он мечтал. А мир, - как единственно правильный, - был агрессивен и преследовал чужеродное смертельной вра­ждой. Алексей Иванович, человек первого советского поколения, поколения сталинской мясорубки, хорошо знал силу и бес­компромиссность этой вражды, сам бывши и агентом её и жертвой. Однако, несмотря на это, а, может быть, как раз по­этому, Алексей Иванович верил в истину советского строя, и непонятно было ему происходившее с Ильей. Сын уехал из родительского дома, и там, в незнаемом далеке, с ним что-то случилось: он попал под влияние врагов, которые были, все­гда были…. Алексей Иванович определенно знал это; они были и его личными врагами. (В скобках заметим, что, в свою очередь, личные враги Алексея Ивановича всегда рас­сматривались им как враги советской власти и прогресса на пути к коммунизму). По мнению Алексея Ивановича, Илья, выросший в его “правоверной” семье, не мог сам эволюциони­ровать в сторону врагов, - тогда он сам превратился бы во врага, чего не мог допустить Алексей Иванович, не рассорившись на­прочь с богом, в которого не верил, но за которого держался силой Матери, поддерживавшей всех сирот российских. Несомненно, виноват был кто-то посторонний; чьё-то внешнее влияние, враждебная пропаганда.

“Во всём виноваты евреи, Илья связался с евреями…” - так мрачно думал Алексей Иванович.

Илья сострадал отцу и уважал его теперь именно за страдальческую двойственность в отношении к нему, за неспособность спра­виться с расколом. В бессильной и трагической двойственно­сти отца Илья усматривал то отрадное для него обстоятель­ство, что Алексей Иванович был предком не в меньшей степени, чем строителем коммунизма.

Последнее время Илья с отцом почти уже не спорили: ста­рались уходить от опасных тем. Когда члены семейства, включая Илью, собравшись за обеденным столом, заводили горячие политические дебаты, Алексей Иванович вставал из-за стола и запирался у себя в кабинете. Илья помнил, как отец взмолился однажды, прося Илью замолчать: “Пойми, я не могу, у меня лекция, я не смогу прочесть…” Алексей Ива­нович преподавал “научный коммунизм”: дисциплину, тре­бующую идейной убеждённости, - агрессивная фронда Ильи подрывала уверенность Алексея Ивановича в правоте произ­носимых им слов. Как мог он убеждать молодых людей в ис­торической правоте коммунизма, если его собственный сын… Душевные устои Алексея Ивановича подточились, и он стал чаще и крепче, чем прежде, напиваться.

Всё началось с того памятного семейного обеда, на кото­ром Илья не присутствовал, и узнал о нём от жены. Тогда Ев­гения с Кешей гостили у родителей Ильи, сам же он оставал­ся в нашем пыльном городе по каким-то своим причинам. Довольный возможностью немного отдохнуть от семьи он погрузился в свои секретные занятия и не ожидал никаких вестей от родителей, пока Евгения с сыном были у них. По­этому вдруг полученный им вызов на переговоры с матерью вселил в него тревогу. Илья знал, что ничего доброго за этим стоять не может, его мать не относилась к числу любительниц “повисеть на проводе”, и без нужды они никогда не говорили по телефону.

Со стеснённым сердцем, в назначенное время, Илья пошёл на переговорный пункт. Народу там, как всегда, хватало, а духота будто специально создавалась для умучения пользо­вателей. Никакого намёка не то что на кондиционирование, но и на простую вентиляцию тут не было. В довершение, ка­бинки, закрывавшиеся плотно, не имели ни единой щёлочки для проветривания, поэтому люди обливались в них потом, надрывно крича в трубку. Многие, особенно кавказцы, рас­пахивали двери кабин, и от этого в зале стоял неперено­симый гвалт. Сесть, разумеется, было негде, и даже простен­ки все заняты были прислонившимися людьми. К счастью, ждать пришлось недолго: его вызвали в нумерованную будку довольно ско­ро.

Голос матери не отличался от обычного, - может быть чу­точку более оживлён и окрашен остранённым интересом к Илье, как если бы он был не сыном, а посторонним мужчи­ной, или как если бы открылись о нём некоторые новые неожиданные и приятные подробности. Что бы ни случилось, мать никогда не па­никовала, - и это нравилось Илье в ней.

Первым делом она осведомилась, всё ли у Ильи в поряд­ке? Илья ответил утвердительно.

- Тут для тебя есть новости, случилось… кое-что…, - мать осеклась на слове, помолчала секунду, потом добавила - в общем, Женя приедет и всё расскажет. Она выез­жает завтра, нашим поездом.

На этом разговор закончился, оставив неиспользованными две минуты из трёх. Долго они никогда не говорили, не умели, не знали что сказать. Но в данном случае умолчания были красноречивее слов. Илья понял, что дело относится до политики, но подробностей, ра­зумеется, не мог угадать. Это был, что называется, не теле­фонный разговор. Оставалось ждать приезда Жени.

Илья медленно вышел на улицу. Он вспотел в кабине и, благодаря этому сумел ощутить прохладу вечера, который объективно отнюдь не был прохладным.

Атмосфера, нагретая излучениями асфальта за долгий летний день, не двигалась. Старая часть города, где жили Илья с Женей, полнилась запахами тесного быта, которые переливались на улицу из дверей и окон коммунальных квар­тир, из старых подворотен, с сохранившимися кое-где коль­цами коновязей и коваными воротами, из закусочных и пере­полненных троллейбусов. Это удушливое уличное марево не предве­щало блаженства и дома, на жарком чердаке, потому, несмотря на поздний уже час, Илья направился в парк.

До приезда Евгении оставались ещё сутки, и они тянулись томительно долго. Наконец, прошли и они. Илья не встречал жену на вокзале, - ждал дома. Сидел за столом над рукописью своего трактата “Общество как система”, - отдавая дань модному в те дни системному подходу, развиваемому каким-то русским эмигрантом первой волны, - не то Погожиным, не то Пригожиным. Работ его Илья, конечно, не читал, имени точно не знал, но развивал близкие идеи. Таково удивительное свойство “ветра времени”, что он наве­вает сходные думы во все думающие головы.

Поезд почти не опоздал: примерно через час после ука­занного в дорожном расписании часа прибытия Илья услы­шал знакомые утомлённые шаги на мансардной лестнице и вышел навстречу. Женя, возбуждённая, начала прямо с поро­га: “Ты знаешь, твоё дело уже в Москве!”. Илья плотно прикрыл дверь.

Из торопливого рассказа Евгении Илья узнал, что Алек­сей Иванович, воротившийся из командировки в столицу, выглядел усталым и мрачным. За обедом он прилично, - и даже очень прилично, - выпил, и, всё более мрачнея, загово­рил и выложил то, что угнетало его душу.

Оказывается в Москве, в кафетерии он случайно (разумеется, не слу­чайно!) встретился с бывшим соседом по лест­ничной клетке, а теперь чином КГБ, который предупредил его о том, что Илью контора уже “раскручивает”, и что если он немедленно не прекратит своей деятельности, то будет арестован. Вдобавок, он предостерёг от попадания Ильи в милицию, под каким-либо предлогом, так как оттуда он больше не выйдет…