Обиходные, казалось бы, слова: “если Бог даст” или “если угодно будет Богу”; то есть сделаю то-то и то-то, если Владыка позволит и споспешествует. Сколько раз слышал Илья эти слова и, навер­ное, сам повторял их неосмысленно, но их настоящее житий­ное значение не было ему понятно, - даже в плане веры в Судьбу, так как он горделиво верил, что крепко держит судьбу свою за хвост.

Вообще, кто из нас, когда спрашивал позволения Господа на дела свои? Да и кого спрашивать, если изначально устремлен не к Богу, а от Бога? Человек полагается на своё разумение в де­лах своих и, в лучшем случае, по результату, - успеху или не­успеху, - судит о том, угодно было богу дело его или нет. Раньше пытались, конечно, каждый шаг сверять с оракулами, гаданиями и знамениями, и задабривать духов жертвами, а также соблюдать ритуальные запреты и предписания во вся­ком деле, но время это давно минуло; и крепко после ещё утоптали опустошённую почву души историческим маршем. Теперь, когда запретов нет, в оракулы и приметы никто не верит по-настоящему, и руководятся целесообразностью, узнать мнение Бога о делах человеческих стало ещё труднее. Теперь, наверное, только полное отречение от всякой самодеятельности могло бы от­крыть путь богодеятельности в человеке, - но никогда ещё не был человек так горд и глуп в своей гордости, пока не обна­ружились отдалённые последствия его деяний. Илья, как сын времени своего, тоже был горд; и тем более горд, что благодатен.

Кажущийся и относительный успех в строительстве горо­дов внушил людям мнение и в делах духовных справиться самим, своим разумением, - блуждать в неверных зеркалах и на ко­леблемой воде свой образ сохранить… Какая лодка может стоять недвижно на морских волках? Возможно ли утишить море, если не соизволит утишить его Тот, кто велит ветрам? Тщетно силится человек справиться с волнениями души и ветрами ума, не подозревая, что малый сей сосуд - часть вселенского Океана: и надо, или быть в нём рыбою, или найти Ловца, который неводом своим вытащит тебя на берег твёрд. Многие пыта­ются парить над океаном, подобно летучим рыбам, но тя­жесть тела тянет их вниз, и они неизбежно вновь оказывают­ся в волнах. И негодуют на своё тело, подобно апостолу Павлу, восклицавшему сокрушённо: “а я плотян, продан греху!”

Господь, однако, не создал нас бестелесными, и Сам вос­приял плоть, значит мы не должны бежать от забот поддер­жания тела или убивать его аскезой, или пытаться осушить душу свою от влаги вселенской…

*

Свободного времени теперь у Ильи было много: наверное больше, чем когда-либо раньше. Свободного не только от обязательных дел, посещений и участий, но и от необязатель­ных человеческих связей, встреч и развлечений. Работа двор­ника отнимала не более двух часов утреннего времени, - тех двух часов, которые уходят на порицаемый Кор’аном утрен­ний сон; так что к началу дня Илья уже разделывался со своими сведёнными к минимуму обязательствами по добы­ванию хлеба насущного.

На этом моменте счёт общепринятого времени заканчи­вался до следующего утра. Пустота внешней жизни уничто­жала и внешнее время, взамен которого начинало жить время внутреннее, не имеющее равномерного членения: пластичная, сжимаемая и растягиваемая длящесть, оформленная в масси­вы, не совпадающие в границах своих с календарными метами и отгра­ничиваемые друг от друга душевными метаморфозами. Мас­сивы эти имели форму освещённых памятью куполов или холмов, по склонам ко­торых время текло вниз, к подножию, окруженному ночью, где и исчезало, не образуя прошлого. На вершине же холма время как будто останавливалось, уподобляясь вечности. Здесь прекращались, образующие длящесть усилия Ильи жить, и наставала прозрачная, неподвижная и невесомая упокоенность. К этим вершинам постоянно стремился Илья, карабкаясь по скользким склонам, желая закрепиться на них, но, - как виделось Илье, - сзади держал его за фалды стад­ный плотский человек, которого Илья ненавидел, и которого силился подчинить себе безусловно или уничтожить. Он, кажется, пе­рекрыл ему все выходы, отнял средства к жизни: лишил его семьи, работы, товарищей, развлечений и, самое главное, будущего; чтобы поставить его “голеньким” перед собой су­дящим и тем вернее взять его за глотку, как полностью от не­го зависимого. Война эта обречена была, однако, на поражение, так как противник, которого Илья видел перед собой, был неуязвим. Илья как бык на арене яростно бодал изнанку собственного демонического плаща. Обуявший его дух разделился в себе и, уподобившись двуликому Янусу, лики которого обратились навстречу друг другу, распахнул двери храма и мучился в тщетной попытке уничтожить сам себя.

Долгий досужий день, летний и жаркий, Илья прово­дил в санаторном парке, где сливались воедино относитель­ная прохлада, уединение, полуживая природа, и ненавязчи­вые случайные встречи с такими же досужими людьми. Но во главе списка шло уединение. Илья искал его для того, чтобы смирить страсти, добиться отрешённости от незначительного и поверхностного бытия. Только по достижении этого стоического отрешения, могли вступить в его существова­ние прохлада дерев, соловьи, сороки, дятлы и люди: лишь после желанного осветления текущей в нём влаги жизни, через победу над суетными страстями (которые не зря так зовутся, ибо в основе их лежит страх), начиналась для Ильи жизнь…

Но то, что всякий раз представлялось победой над миром, на деле оказывалось чем-то иным. Безумствующий идеалист на минуту достигал призрачного совпадения маски с оригиналом и отступал удовлетворённый своим отражением…

А в душе без устали копошились змеи, в голову лезли су­етные и грешные мысли. Стоило забыться на секунду, и Илья уже ловил себя на том, что опять впал в циклы пережёвыва­ния ничтожных бытовых ситуаций, которым болезненная рефлексия и взятие на себя мироустроительной задачи при­давали значение несвойственное и преувеличенное.

В такие минуты Илья ненавидел себя. Он подобрал с земли крепкий, узло­ватый сук, отбросив прежде несколько неподходящих, - сжал его в правой руке наизготовку, как если бы поджидал на ого­родной грядке проказливого мальчишку-вора, и стал насто­роженно прислушиваться к себе. И как только из груди высу­нулся ненавидимый им плаксивый резонёр и нытик Илья ударил его, то бишь себя, палкой по бедру.

Продолжая медленно шествовать вдоль аллеи, обсажен­ной высокими осинами с белёсыми стволами, он прилежно отвечал ударами суком по ногам на появление какой-либо ничтожной мысли или рассеяние внимания, зло приговаривая при этом; получи, скотина! Удары были болезненны, ноги выше колен покрылись синяками, такое энергичное действие придало Илье устойчивости. Щемящая боль под сердцем отпустила. Илья отбросил сук, пообещав, что подсчитает прегрешения сегодняшнего дня и за каждую греховную мысль рассчитается с “мерзавцем”, когда придёт домой.

День прошёл относительно неплохо. Илья насчитал пре­грешений на шестнадцать ударов. Дома, под вечер, Илья, как и обещал, разделся до пояса, намотал на руку конец кожано­го ремня, так что железная пряжка осталась на ударном кон­це, встал на колени посреди комнаты, на коврике, и начал хлестать себя ремнем по спине, вскрикивая невольно и смеясь при ка­ждом ударе. Пряжка оставляла на спине красные пятна, на глаза навертывались слёзы. От удара Илья сгибался, припа­дая грудью к коленям; потом первая резкая боль отступала, и к сердцу подкатывало почти радостное удовлетворение. Илья смеялся сквозь слёзы. К чести его можем отметить: это был не только сладкий смех мазохиста, но и самоирония. Чувства юмора Илья всё-таки не утратил, - Мать не позволи­ла.

Глава 36

На крючке

“Это всё ты! ты виновата! Твоё воспитание! Не знаешь разве, что таких, как Илья, есть приказ убивать!?” - кричал отец Ильи, наступая на мать. Потом замахнулся и ударил её кулаком в лицо. От удара мать присела на кровать. Она не произнесла ни звука, и на лице её не было обиды или испуга, а скорее боль и тревога за мужа и отца.