Посему Илье ничего не оставалось, как полагаться на Мать, чей невнятный, но сильный зов давал, по крайней ме­ре, силы к поступку. Яростная энергия маленького человечка, избывающего своё унижение, возместившая Илье недостаток благой воли в день нравственного обращения, здесь не помо­гала. Обретённая им благодаря “горбуну” праведность, при­правленная суровой ненавистью к грешникам, скорее работала против него, лишь усиливая его душевные муки. В ту новогоднюю ночь Илья стал жёстким по отноше­нию к себе, и сумел бы, наверное, стать жёстким по отноше­нию к другим, но - одно дело “другие” и совсем другое - твой любимый сын и совсем не чужая жена, которая всё-таки была товарищем, которому он столько успел насочувствовать и насопереживать. Илья всегда ответственно относился к семье, и теперь бремя этой ответственности придавило его. Вставал законный вопрос: ради чего? и неизбежно возводил к друго­му вопросу: в чём главная ценность жизни? Что это, в конце концов, за идол, которому необходимо принести в жертву собственное чадо? От Бога ли исходит повеление жертвы? Ведь Господь в своё время пощадил Исаака и остановил за­несённую над выей его руку Авраамову… Здесь же отчего-то не видно было никакого барана-заместителя, запутавшегося рогами в терновнике. Илья никак не мог преодолеть в себе нравственное сопротивление подобно­му жестокому шагу, обрекающему жену на вдовство, а сына на сиротство. К тому же Сатана, великолепный знаток свя­тых истин, нашёптывал ему, что нужно пожертвовать личным и временным ради общего и вечного.

Но сопротивление рода тоже не было совсем уж чистым: за ним ис­кусно прятался страх социального краха, неминуемо следовавшего за расторжением брака, и страх неведомой новой жизни. Мать, разумеется, хорошо знала как нечистоту его моральности, так и лживость увещаний Сатаны; и ещё Она знала путь к Отцу. Бес­словесным образом Она сообщала Илье своё знание в виде под­спудной уверенности в том, что нужно уходить. Так что, в сущности, для Ильи все было решено, но земная душа Ильи болела, а плотский стадный человек визжал от страха, и у Ильи не было той ясной логической воли Отца, соединив­шись с которой он мог бы властью усмирить бунтующую душу. Мать давала своё Дыхание, но оно бытовало как-то отдельно от земного дыхания Ильи и, хотя позволяло жить и действовать, но никак не утоляло боли и стресса. Здесь нужно было личное осознанное усилие Ильи, но ему не хватало ясной логической убеждённости. До этих пор Дыхание Божье в нём как-то со­единялось с дыханием земным и усиливало его, давая ощу­щение счастья и упругой витальной силы; теперь же, впервые, следование Матери поселило в Илье душевную боль и стресс, и он ничего не мог с ними поделать. Боль была слишком силь­на, поэтому Илья сделал лишь полшага: он ушёл жить на квартиру к Рустаму, взяв необходимые вещи. Евгении ска­зал только, что “пока” поживёт у Рустама. Таким образом брак формально сохранялся, и Кеша мог оставаться у родителей Ильи. Это было главное, ибо Илья был убеждён, что Евгения, одна, загубит сына, на которого он возложил столько светлых упований. В этом деле, конечно, всё было хлипко и держалось на равновесии интересов вовлечённых в дело лиц, - в том числе и самой Евгении, которой нужно было ещё за­кончить институт, - но, тем не менее, пока держалось.

Однако и этот компромисс не мог принести Илье успо­коения и вернуть прежнюю радость жизни. А солнце светило ласково, напоминая о прежних счастливых прогулках. Илья ушёл из города вниз, к реке. Злой горбун в нём решил взять себя в руки любой ценой: он рассматривал душевную боль и непрестанно возвращающиеся мысли о жене и сыне, как пре­ступную слабость, как трусость перед лицом вздорного суда толпы.

И вот, Илья стиснул зубы и начал волей глушить в себе всякие ощущение и мысль, повторяя без конца, с упором на отрицании: “нет у меня жены, нет у меня ребёнка; нет у меня жены, нет у меня ребёнка; нет…”

Глава 34

Музыка в нашей жизни

Некто отец Лемуан, обрисованный Д. Дидро в его романе “Монахиня”, был по натуре человеком очень живым, эмо­циональным, легко восторгавшимся. И это свойство его вполне проявлялось в живой ситуации свободного общения, когда он забывал о своём сане и должности исповедника при женском монастыре. В такие минуты лицо его играло, плечи расправлялись, глаза светились: он удивительно молодел… Но стоило ему вспомнить о своём монашеском звании, как взор его потухал; он скрещивал руки на груди и придавал лицу то строгое печально-торжественное выражение, которое подобало его сану и положению.

*

Илья поставил на диск дешёвого моно-проигрывателя пластинку с Бранденбургскими концертами И.С. Баха и при­лёг на кровать. Плечи он поместил на высоко взбитую по­душку и сцепил кисти рук на затылке. Упокоившись в такой отдохновенной позе, Илья погрузился в музыку, как в интен­сивное сновидение.

Литургическая торжественность Баха успокаивала внут­реннюю сумятицу, утишала суетные страсти, а на внешнего человека-маску действовала подобно тому, как похоронный марш действует на участников погребального шествия, наво­дя на лица их торжественную грусть и источая невольную слезу. Музыка помогала им обоим: и внутреннему человеку и внешнему; внутреннему она помогала ощутить спокойное и глубокое дыхание Матери, внешнему же - вспомнить о зна­чительности смысла его теперешнего существования, кото­рый заслонялся низкой действительностью нищего быта.

Илья подобен был здесь отшельнику, который, чтобы не прийти в отчаяние от лишений, одиночества и негостеприим­ства пустыни, вынужден силою ума прозревать в пустынном ландшафте те причины, которые повели его к добровольному изгнанию сюда, на край ойкумены.

Воспоминание это нужно было внешнему человеку как болеутоляющее средство от преследующего чувства вины и боли унижения, и заброшенности. Почти неограниченный до­суг в аккуратной комнате, снимаемой им задорого, и музы­кальный омут создавали для Ильи убежище, в котором прятался обнажившийся в нём “робкий подросток”, сознающий свою почти неограниченную (или, вернее, неисчис­лимую) ценность, но в то же время понимающий, что между взрослыми хозяевами жизни эти ценности не котируются.

Музыка переносила Илью в единственно достойный чело­века мир символа, ритуала, богослужения. Принимаемая им на лицо трагическая маска значительности, вырастающей из осознанной добровольной обречён­ности, казалось, возвращала ему те минуты решимости, жертвенности и силы, которые он переживал, когда совершал первые свои шаги на путях Гос­пода своего. Он вспоминал о том, кто он поистине, и что де­лает в мире, и зачем всё, и какой в этом смысл… Вновь обре­тённое таким образом высокое самосознание бальзамирова­ло раны и возвращало, на время, безнадёжно утраченное ду­шевное равновесие. Сказать правду, без этих часов покоя и удовольствия Илье было бы трудно. Но в любом положе­нии всякому живому существу Бог даёт ощутить сладость жизни, чтобы не возненавидели её чадца Его, и не убили себя сами.

Пластинка между тем доиграла. Часы показывали пол­день. Скоро должен был прийти Рустам. Илья встал с посте­ли, нагнулся и выкатил из-под кровати тыкву. Нужно было приниматься за обед. До сего времени Илья знал о существо­вании такого блюда, как тыквенная каша, только из книг, и никогда не думал, что она станет его ежедневной пищей. Не­ясно почему, но к кабакам и дыням испытывал Илья врож­дённое отвращение. Теперь оно чудесным образом исчезло, и Илья получал от вкушения пареной тыквы едва ли не боль­шее наслаждение, чем ранее от самых любимых своих блюд. Килограмм тыквы стоил шесть копеек, и она отлично сохра­нялась, даже будучи разрезанной.

О, тайны монастырей! Искусственное самоограничение, скудость внешних впечатлений, стресс заброшенности и комплекс вины приводили к тому, что обед превращался в значительное и втайне ожидаемое со­бытие, - так что весь день делился на “до обеда” и “после”. Расслабиться, ощутить сладость жизни, хотя бы в течение жалких получаса или часа - вот чего втайне жаждал земной человек, соблазнённый величием идеальных ценностей, и вы­полнявший верховную волю, но страдающий по утраченной сытой и вольготной жизни. В томительном ожидании грядущих и обещанных блаженства и торжества он быстро уставал и спешил ухватить хотя бы жалкую тень таковых теперь, в немногие разрешенные часы.