- И вы верите в это?

- Хуже, я это знаю.

- Мистика какая-то!

Глава 33

Насилие над душой

Илья ходил взад и вперёд по речному берегу, одетому камнем и асфальтом, и уже поверх этого безобразия залитому тихим осенним теплом и светом, способным ожив­лять даже мёртвую городскую тектонику. Он шагал быстро, так что едва ли можно было счесть его досу­жим горожанином, вышедшим подышать речным воздухом, изрядно, правда, попорченным дымами пароходных и ресто­ранных кухонь и шашлычных. Дым этот, впрочем, не мешал осенним паучкам делать свою работу. Продёрнутую там и сям в воз­духе невидимую паутину Илья рвал решительно, как финишную ленту, и повторял в полголоса, словно заклинал: “нет у меня жены, нет у меня ребёнка! нет у меня жены, нет у меня ребён­ка!…”.

Но, почему “словно”? - он действительно заклинал свою израненную душу: заглушал крики боли внушением. К этой черте привёл его забег, начатый им в канун Нового года.

С той памятной новогодней ночи, когда Илье открылась ужасающая бездна его падения, прошло уже более полугода. Илья круто переменился: вел жизнь аскета, ел исключительно скудно, всё делал для себя сам, - от стирки носков до закупки продуктов, - с особой рациональной экономией времени и усилий, - и весьма сердился на Евгению, если она пыталась помочь ему и вмешивалась в его автономное хозяйство. Если принять во внимание покаянную подоплёку этих перемен, то можно сказать, что Илья стал “келейником” в собственном доме, как водилось это у русских крестьян в век минувший, когда при слове “анархия” люди испуганно крестились, и не отличали “монархию” от “монахии”. Вот только кельи отдельной у Ильи не было, и приходилось ему по-прежнему делить с Евгенией мансардную комнату с косым потолком.

А между тем, отношения его с Евгенией свелись практиче­ски к нулю. Даже супружеское ложе более не соединяло их. В первый же день нового покаянного года Илья поставил себе раскладушку в другом конце комнаты, чем несказанно ос­корбил Евгению, несмотря на то, что в коитусе она удо­вольствия не находила. В сущности, ей никогда не хотелось спать с Ильей, но… - знак! Илья ударил по лживому женскому достоинству, по источнику власти над мужчиной, и, значит, по выживанию. Женщины такого не прощают, или я плохо знаю женщин.

Илья, конечно, понимал, - по меньшей мере, способен был понять, - как бьет он своим отвержением Евгению, но между ними встало уже гораздо большее… Илья не находил возможным для себя более спать в одной постели с женой. И не потому вовсе, что у него исчезло влечение к ней, или стала она ему противна, - нет, он отвращался от самого себя, от своей похотливости и от мезальянса, в который его эта по­хоть втянула. И, главное, утверждал своё идеальное понятие, согласно которому без любви и уважения секса быть не должно.

Хотя внешне акции Ильи выглядели негативно, как раз­рушающие семью, сам он старался держаться убеждения в позитивности этих актов. Будучи цельным, Илья отрицал потребительское отношение к жене, как и вообще ко всякому человеку, и вступал этим в область не показной только, но действительной этики. Своим новым образом жизни Илья пред­ложил Евгении, - правда внезапно и без объяснений, - новые равноправные отношения, выстроенные правильным моральным такси­сом, в котором плотское влечение не может предшествовать духовному союзу. В иных, лучших обстоятельствах, из пре­ображения Ильи могло бы вытечь для них обоих очищение от симбиоза взаимной потребиловки и высвечивание духовного един­ства, если таковое было.

Но духовного единства не было, и начать нащупывать ос­нову для него было уже поздно: Илья успел приобрести недо­верие к Евгении и находил веские основания к тому, чтобы не посвящать ее в свою личную жизнь.

Женя ощущала ту высокую энергию, которая присутство­вала в преображении Ильи, поэтому не смела возражать ни в чем и приняла внезапные перемены с молчаливой покорно­стью и, вероятно, с комплексом вины, - хотя доподлинных чувств её автор не знает. Был ведь и момент предательства в этом согласии. Отчего так легко сда­ла она свой брак, свою семью, даже не попытавшись выяс­нить у Ильи, своего мужа(!), что собственно происходит. Если подойти к делу с этой стороны, то окажется, что Илья попросту изобличил её в изначальной несерьёзности намере­ний в браке, в детской безответственности и в уже совершен­ном за спиной предательстве.

Словом, отношения сожительства и общей заботы рухну­ли в одночасье односторонним действием Ильи: разорвалась завеса и обнаружилась та духовная лакуна в отношениях мо­лодых супругов, которая изначально делала их брак нена­дёжным и подтачивала его. Говорят, что браки заключаются на небесах. Я бы добавил: “истинные браки”. Брак Ильи с Евгенией небеса не благословили. Первое время недействи­тельность брака, вскрытая Ильей, ещё переживала период своего окончательного обнаружения. Любое явление требует осознания, прежде чем станет достоверностью. На это требу­ется время. И вот это-то время как раз и было тем жизненным промежутком, в течение которого Илья ещё мог продолжать жить под одной крышей с женой. Теперь этот срок истек, и неумолимая логика честного “я” требовала сделать житий­ные выводы из достоверного факта расторжения брака. Проживание в одной комнате с раздельным ведением хозяй­ства и полным отчуждением душевным вопияло к небу как уродство, не имеющее под собой никакого иного основания, кроме вечной и позорной советской нужды в жилплощади. ДРлжно стало Илье уйти и этим претворить в вещественный и публичный факт то, что до сих пор оставалось лишь фак­том нравственным и внутрисемейным. Невещественность и, тем самым, не публичность разрыва, сохраняла видимость и по­зволяла удерживаться в прежних статусах и обусловленных ими связях, а значит и в преимуществах, и в стабильностях… А это было уже нечестно. Нечестно в отношении людей, не­честно в отношении к Богу, - нельзя ведь было пользовать­ся тем энергийным кредитом, который Бог открыл в ответ на покаяние, без намерения пожать плоды покаяния… Довольно странно было бы рассчитывать получить от Бога силу для подлой жизни. Передержка на повороте жизненного пути не­избежно уводит прочь от Бога. И Илья уже почувствовал хо­лодок удаления своего, который он сознавал как отвращение Вышних от труса и лжеца, ибо его “вышние” были пока ещё Демиурги, блюстители совершенного образа.

Так или иначе, но Илья ощутил, что на смену приливу приходит упадок сил, паруса его лодки обвисли, и это подтолкнуло его к принятию решения. Ошибкой было бы расценить его за­висимость от наполненности паруса воли божественным ветром и неспособность ко “второй навигации”, или чисто разумному действию, как только слабость недостаток му­жественности. Конечно, он был слаб, и Рустам часто упрекал его в этом, но в высоких планах бытия эта его слабость обо­рачивалась как раз преимуществом. Ведь Илья родился в бога пока лишь по Матери, грудь которой он знал и держался её, опасаясь дурного лжеотца: злого гор­буна, ненавидящего своё уродство и желающего стать боль­шим, прямым и сильным. Его обольстительная логика могла бы, по внешности, привести к поступкам, похожим на правые; но по­ступки эти, имея правую форму, не имели бы нужного этического ка­чества, правой силы, и были бы мерзостью в глазах Бога. Поэтому весьма хорошо было, что Илья отстранялся от зла не доктринально, но понуждае­мый невозможностью убить в себе какое-то живое существо, которое так властно заявляло о себе в иных случаях, что скорее можно было погибнуть самому, претерпеть любые муки, принести в жерт­ву что угодно, чем пойти против этой живой души в нём

Тем более теперь, когда он пошёл против рода, любая доктрина иссушила бы его. Только живая Душа могла соперничать с силами Рода, которые мощно противостали злому горбуну, способному на жестокость ради самовозвышения. Многое этот горбун мог презрительно отбросить, как недостойное его высоких устремлений, - но отбросить родного сына и жену, за которых Илья нёс ответственность, это было ему не по зубам. Фактически Илья оказался в положении Авраама, которому Бог приказал принести в жертву сына, Исаака. В отличие от Ильи, Авраам действовал в рамках клятвы: он ни секунды не сомневался, ибо несомненный Глас Божий слышался ему, и требовал исполнения клятвы. В слух же Ильи вещал злой софист, против которого дружно восстава­ли все ангелы Рода, и это противостояние делало Илью сла­бым. То была благая слабость.