“О, Старый! - таково было прозвище Никиты в группе, хотя он по возрасту был самым младшим, - ты, что тут делаешь?” Так, улыбаясь во весь широкий рот, приветствовал его Веня Бердников.

Веня пришёл в ВУЗ не со школьной скамьи, но уже после армии, и был лет на пять старше Никиты, и всё же почитал его и прибегал к его авторитетному мнению в важных вопросах, вплоть до выбора невесты.

В комнате общежития помещались четыре кровати вдоль боковых стен, четыре тумбочки, два узких встроенных шкафа с антресолями возле двери, и прямоугольный, вытянутый в длину стол посредине. Никита спал на полу, между дверью и столом. Через него перешагивали, и это было неудобно для других; поэтому при первой возможности Илья пользовался койкой Моисея Марецкого, которая частенько пустовала по ночам до самого рассвета, так как её хозяин ночь напролёт проводил за “пульками”, сидя тут же за столом. Свет, разуме­ется, не гасился, и комната полнилась табачным дымом и особой никотиновой вонью от банки с окурками, стоявшей рядом с графи­ном. Однако на это никто не роптал, и молодость спала крепко. Не знаю уж, как вписывались в ночные сны реплики игроков, но Илья был счастлив под одеялом Марецкого. Может быть, так безмятежно дремлет собака, слушая голоса хозяев.

Единственный, кто пытался восставать против такого по­рядка, был деревенский “кугут” Федя. Но он был козерогом, права голоса, следственно, не имел, и его быстро окоротили.

Ближе к лету случалось Никите спать и в холле, отведённом для занятий. Там тоже всю ночь не спали: шла важная рабо­та. В темноте таинственно светились “дралоскопы”, особые ящики с лампой внутри, накрытые толстым стеклом. С по­мощью этих нехитрых (а может быть как раз очень хитрых, но простых в исполнении устройств) студенты, поколение за поколением, передирали курсовые проекты всё с тех же не стареющих об­разцов, изготовленных много лет назад студентами, хотев­шими учиться всерьёз. Теперь таких было мало, и не было в них той силы таланта и аккуратности, чтобы сделать эталоны для передёра.

Никита прохаживался некоторое время между столами, за­глядывая в чертежи и перекидываясь шуткой; приятна была ему эта суматоха учёбы, когда сам он уже фактически не учился. Заполночь, Никита устраивался на свободном столе, поджав ноги и положив под голову пиджак. Высыпался он отлично, - чему способствовали и жёст­кость стола, и свежий ветер из раскрытого окна. Нынче, правда, голова побаливала от дурацкой “чачи”, которой напоил его заочник, грузин, в благодарность за ор­динарную услугу: Никита сдал за него экзамен по “теормеху”, пе­реклеив фотографии в зачётке. Всё прошло как по маслу. Илья, конечно, боялся, что его разоблачат, но мысль о том, что он, возможно, совершает преступление, именуемое под­логом и мошенничеством, ему в голову не приходила.

Теперь, когда стипендия, как говорят, накрылась, Илье приходилось подрабатывать. За экзамен он брал пятнадцать рублей, - неслыханная дешевизна, ведь подкупить “препода” стоило бы раз в двадцать дороже. Делал Никита для заочников и контрольные работы, по таксе: рубль - задача, то есть за ка­ждую решенную задачу контрольной он брал по рублю. Кроме того, его подкармливали друзья.

А день его проходил так: После веселого завтрака с друзьями, который обходился почти бесплатно, так как большая часть входившей в него снеди бывала попросту украдена с прилавка; и после прият­нейшего перекура на лестнице, во время которого потребля­лись неупотребимые в иные времена и в иных местах сигаре­ты “Ароматные”, Никита оставался один в полупустом обще­житии. На занятия в институт он уже не ходил, совсем. Это грозило исключением. Понимая тяжесть возможных по­следствий, Никита не то, чтобы не мог, не хотел ничего с собой поделать. Так как начать вдруг учиться без желания, а только лишь “страха ради иудейска”, означало сдаться, предать свою мечту и свою претензию на Горнее. Никита этого не хотел, не только из гордости, но и оттого, что эти мечта и претензия давали ему упоительное наслаждение жизнью и освящали каждую минуту его досугов; то был поистине сладкий досуг. Он са­мим глупейшим образом вверился своему гению. Это выгля­дело как самообольщение. “Вы, авантюрист, Никита”, - сказал ему один благоволивший ему профессор.

В самом начале пятого семестра Никита ещё пытался вяло посещать лекции и семинары, но из этого ничего не вышло. От занятий этих несло такой скукой, такой приземлённостью, что Илью просто тошнило. Нет, отдать свои досуги, во время которых его посещали музы, ради страха перед неопределённым бу­дущим, - это было ещё глупее. Сейчас он жил, жил полнокровно и счастливо, как никогда прежде; и никогда потом, так отчего бы не жить? Ведь сегодня за тобой ещё не пришли.

И вот, он сидит за столом, в холодной и пустой комнате. В “общаге” - особая гулкая тишина, простреливаемая время от времени одиночными дверными хлопками. Перед ним на столе лежит курс “Общей Физики” швейцарского теоретика из Церна Жана Росселя. Курс плохой, конспективный, пере­насыщенный математикой без промежуточных выкладок, и малодоступный для Ильи с его слабой подготовленностью. Но именно эта малодоступность и привлекала Никиту. Ему больше всего хотелось подняться на ту ослепительную высо­ту, где недоступные в своей таинственности уравнения чита­ются также легко как “Родная Речь” в третьем классе.

О Физика! Он обожал тебя, но не за твоё содержание, а за твоё положение: за то, что ты царила над науками и умами: за твои поражающие открытия и мировоззренческие претен­зии. Он уподобился Марине Мнишек, любившей не самого Дмитрия, а царский трон, который обещался за ним

Никита знал про себя твёрдо, что он станет физиком, и обя­зательно прославится в этом качестве. Но где, когда и как он будет обучаться физике и покажет себя блестяще, ему пока не было ясно. Из престижного столичного института ядерной физики, в адрес которого он доверчиво излил своё, казавшее­ся ему уникальным стремление заниматься физикой с полной самоотдачей, пришёл сухой, уклончивый отказ. И хуже всего, обиднее всего для Никиты оказалось то, что отказ этот был от­печатан типографским способом! Всяк разумный человек легко мог бы заключить из этого факта, что представлявшая­ся Никите столь исключительной любовь его к физике, была на деле не то, что заурядным, но прямо-таки массовым явлени­ем. Однако для Никиты было невозможно даже предположи­тельно, в воображении, растиражировать свои одушевления и восторги, и самомнение; представить себе, что они могут повторяться в длинных рядах его сверстников. Поэтому он оскорбился типографским ответом как без­душием, как намеренным стиранием индивидуальности. Прежде высокий в его глазах статус столичного ВУЗа резко упал, и никогда уже больше не выровнялся. Сам же Никита нис­колько не потерял в своих глазах: он отнёсся к этому институту, как Христос к смоковнице, на которой Тот, когда взалкал, не нашёл плода.

Глава 32

Он предназначен для лучшего.

Многие из тех, кто знали наших героев со времен их детст­ва и юности, при встрече, когда разговор заходил об Илье, высказывали сожаление по поводу его якобы не сложившейся жизни, его пребывании за бортом общества, и т.п. В своё время Илья был звездою провинциального небосклона: им восхищались, его тайно любили и относились к нему ревно­стно требовательно… И теперь, узнавая о внешней его судьбе, простые души не могли удержаться от того, чтобы пофило­софствовать на сей предмет…

Так, одна из школьных его подружек, Ирина Колышева. встретившись с ним по случаю аж через пятнадцать лет после того, как он покинул стогны родного града, не удержалась от откровенного разочарования:

“А мы-то думали, ты давно уже главный…” - протянула она, узнав, в ответ на свой стандартный вопрос, со слов Ильи, что он рабо­тает рядовым инженером,- хотя на деле Илья работал дворником, но признаться в этом было бы уже слишком для этого глубоко провинциального места…

Под “главным” тут разумелось некое неопределённо вы­сокое положение: то ли главного инженера, то ли главного специалиста, - словом, начальника.