Илья успел заметить, что вместо обретения силы, многое знание разрушало волю, но Илья всё же хотел преодолеть слабость воли, происте­кающую из относительности всего разумного, на пути про­движения к окончательной и уже несомненной истине. Реаль­но, это была, конечно же, духовная борьба: Издавна пород­нившись с Голубым Дьяволом, Илья хотел победить его с помощью Дьявола Белого.

Пояснение автора;

Белый Дьявол отечеством своим почитает порядок и власть; благопристойность, самообладание, гордое сознание принадлежности к бестелесным духам, имеющим власть, возвышаю­щимся над бесами, заимствующими у плоти.

Красный Дьявол отрицает таксис. Его фетиш - анархиче­ская личная сила и свобода самовыражения. Его стихия

- экс­прессия страсти без ограничений. Он ненавидит Белого, но в то же время готов уважать его, когда тот приходит с силой.

Чёрный Дьявол - это вероломство, дурная смерть, отбро­сы, мрак, антикультура.

Голубой Дьявол ленив и сентиментален; не любит силь­ных страстей, чрезмерно острых ощущений, напряжения фи­зических сил борьбы, победы любой ценой, могущества…; предпочитает тихие наслаждения покоя, уюта, тепла, созер­цания. Падок на лесть, похвалу. Вообще любит всякие виды щекотанья: фейрверковый, но не обжигающий огонь поверх­ностных чувствований, при условии, что удовольствия дос­таются ему без труда и опасности. В противном случае, он всегда предпочтет тихое прозябание полнокровному риску. Трусишка, он боится Красного Дьявола, прячет своё возле­жание на тихой лужайке, неготовность к сопротивлению, под масками решимости и высокой озабоченности, демонстрируя свою якобы принадлежность к воинству Белого Дьявола, ко­торого Красный остерегается.

Глава 31(прим)

Сухая смоковница

Никита тоже устремился в поход за знанием, но тот вариант образования, что предлагался ему на механическом факуль­тете Политехнического, совсем не удовлетворял Никиту. Он мечтал знать мно­го, даже знать все, но… не об устройстве машин. Машинами он уже переболел, в детстве. Помимо основательного изуче­ния фундаментальных естественных наук ему хотелось узнать философию, историю, искусство, архитектуру, литературу, языки (древние и новые), этнографию, социологию и т.п. Ничего близкого этому спектру наук не мог он получить в этом техническом ВУЗе, где его одолевала начертательная геометрия, постичь которую он был решительно не в состоянии из-за своей при­рождённой лево-полушарности. Речевое мышление у него сильно преобладало над пространственным, поэтому ему крайне трудно было представить себе вид проекции предмета на произвольно секущую плоскость, тем более что он не по­нимал, зачем это нужно. Усвоить же чисто формальные приёмы построения проекций, - это было для него еще труд­нее; здесь он, напротив, оказывал себя слишком право-полушарным, и хотел наглядности. Словом, на геометрии в её прикладной форме он споткнулся. Алгебраической геометри­ей и анализом он занимался с увлечением, но, к несчастью, курсы общих наук скоро заканчивались; ему грозило “чрево-копание” в науках специально-технических, с чем он никак не мог смириться. Поэтому он бунтовал.

Первоначальное его одушевление и восхищение институ­том довольно скоро сменились насмешкой и презрением. Никита увидел, что культура здесь не столь высока, как показа­лось вначале ему, провинциалу, ослепленному колоннами, фронтонами и портиками неоклассических зданий института. Грачи, которых Никита считал за воронов, казались ему симво­лами царившей здесь мертвечины, - они густо облепляли де­ревья кампуса. Он и вообще привык к личной свободе, и тем более нуждался в ней теперь, когда образовывал сам себя; он не мог не вступить в войну с казарменным стилем института, который заимствовал свою внутреннюю дисциплину из заво­дских цехов и сталинских “шарашек”. И без того заметный, благодаря своему гению, Никита скоро про­слыл на факультете скандалистом и анархистом. Постоянная борьба с деканатом за право свободного посещения занятий побуждала его к обоснованию своей позиции, и в долгих спорах с представляемым в уме противником Никита выработал своё кредо. Чтобы утвердить свою правоту - вполне в стиле вскормившей его культуры, - он взял в руки перо. Результатом явился фрондерский трактат, направленный против принятых в обществе стан­дартов образования и тех ценностей, на кото­рых эти стандарты основывались. Опубликование трактата не предполагалось Ильей; максимум того, что он сделал, бы­ло перепечатка на машинке рукописного текста. Хотя могло быть и иначе, если бы общество, в котором жил Никита, не бы­ло столь институционально разреженным: не нашлось под боком никакого самодеятельного студенческого журна­ла или газетёнки, в редакцию которой Илья отнёс бы свою статью, и в которой у него несомненно явились бы приятели. Брать же в расчёт институтскую многотиражку, орган партбюро ин­ститута под нарица­тельным именем “За Советскую Науку”, разумеется, нельзя было, в указанном смысле. Напротив, в ней была напечатана статья, в которой Никита порицался за его вольности и самонадеянность. Так что трактат получил существование лишь в некоей виртуальной публичности. Что же до публики реальной, то друзья Никиты читали трактат; читала также мать, которая на своей работе просила секретаршу перепечатать его. Несмотря на это, Никита ощущал себя Лютером. Сомнительно, однако, чтобы в нем действительно было что-либо от Лютера, исключая чисто внешнее подобие ситуации: и тут и там - церковь, захватившая всё общество; и тут и там - идеалы церкви против практики самой церкви… Тем не менее, что-то немецкое или итальянское(?) в трактате точно было: не современ­ное, послевоенное, а довоенное, “будетлянское”, по­родившее, в том числе, Гитлера.

Трактат начинался словами: “Современный благоденст­вующий обыватель свято верит, что времени лучше нынеш­него не было и не будет…”. Вполне в духе Маринетти и его по­следователей, братьев Бурлюков. В своей эскападе Никита поставил под сомнение не только систему образования в стране, но и во­обще привязанность к преходящему, сиюминутному; высту­пил против поглощения человека техникой; превознёс клас­сическое образование; в спектре наук особо выделил архи­тектуру… Не правда ли, похоже на Гитлера? Но о последнем Никита ничего не знал, кроме карикатурных шаржей Кукрыниксов.

Автор думает про себя: не отнести ли будетлянство Никиты к его личным особенно­стям? Можно было бы, будь он личностью. Но пока что он был только своенравным зеркалом, и поэтому скорее следует говорить об историческом отставании общества, сфор­мировавшего его. Но, может быть, будетлянство и роман­тизм творца были только коконом, в котором вызрела бабочка иной эпохи? Ведь наряду с этим у Никиты отмечалась сильная тяга к основательному классическому образованию… И разве его антииндустриальный пафос, столь противный городу-фабрике, не явился одним из ростков новейшего консерватизма и реставрации?

К “благоденствующим обывателям” Никита относил и себя прошлого, любившего мир из нарциссового обожания себя, живущего в этом мире. Эта подростковая любовь к себе всегда наполняла пустой стакан скепсиса, так что общественные язвы не могли нарушить радостной целости существования. Так было раньше, но теперь между ним и обществом наметилась трещина, - казавшаяся пока что неглубокой и вполне переходимой. Что таила она в себе для будущего Никиты, он не мог представить; а если бы представил, то, пожалуй, испугался бы.

*

В общежитии не топили, хотя зима выдалась на редкость морозная и метельная (а, может быть, как раз потому и не топили?). Термометром Никите служил графин с водой на казённом столе. Шёл десятый час утра, вода в графине замёрзла только сверху; значит, терпимо. Никита сидел за столом один в пустой комнате, закутанный в огромный овчинный тулуп, которым ссудил его один однокашник, теперь заочник. Все законные обитатели комнаты были в это время на занятиях в институте. Никита жил здесь нелегально, как и его ближайшие друзья, и на занятия давно перестал ходить. Любившие за что-то Никиту сокурсники сами пригласили его пятым жильцом в свою рассчитанную на четверых комнату общежития, найдя его однажды в сквере сидящим на скамейке с чемоданом между ног. В тот вечер Никита твёрдо решил не идти более в общежитие пищевого техникума, где он проживал по протекции отца. Он только что сошёл с автобуса, привезшего его в академический городок, и уселся в сквере на скамью, без всяких планов насчёт того, где он будет жить и где ночевать сегодня. Но в настроении самом безмятежном: гордый своими приключениями на подводном строительстве химкомбината, полный сил от впечатлений и переживаний, между которыми числились и романтические. Так он сидел, и таким нашли его в сквере приятели, и пригласили к себе. Так ни часу не промедлил путеводный гений, к которому прислушался Никита, твёрдо решив не жить далее по-старому.