Не может ли этот достоверный психологический факт служить подтверждением того непременного обстоятельства, что для нас всегда, при любых условиях, наи­более важными остаются отношения с близкими нам людьми, и всё прочее, более удалённое, обязательно проходит через призму этих отно­шений? Между тем, время, остававшееся в запасе, вышло. Илья тут же решил, что лучше немного опоздать, но зато подготовиться тщательнее. Вначале он хотел одеться попредста­вительнее, но потом решил - лучше попрактичнее; чтобы удобно было сидеть в камере в случае ареста. Он отка­зался от пиджака и галстука, пододел тёплое бельё, которого обычно не носил, хотя имел, и натянул старый индийский свитер, подаренный матерью лет с десять назад.

Наконец, сборы были закончены. Илья вышел к трамвай­ной остановке, но на трамвай садиться не стал, а остановил жестом свободное такси и решительно занял место впереди, рядом с водителем.

Услышав известный каждому взрослому горожанину адрес, по которому никто никогда не жил и не хаживал в гос­ти, шофёр метнул на Илью быстрый испытующий взгляд и, не произнеся ни слова, тронул машину. По дороге Илья всё продолжал думать над тем, как ему выгородить Рустама. Во спасение товарища, Илья решил представить Рустама человеком неглу­боким, с незначительными мотивами и намерениями, случай­но очутившимся в сообществе Ильи. Уничижая Рустама та­ким образом, Илья как бы делал из него личность, не пред­ставляющую интереса для “компетентных органов”, и, вме­сте, втайне утолял этим боль своего уязвленного самолюбия.

Навстречу таксомотору подымались “голосующие” руки, но шофёр, против обыкновения, не делал “подсадок”. Подрулив к тяжёлым, окованным медью дверям и получив деньги, он от­считал сдачу всю до копейки, строго по счётчику.

Глава 31

Первый отрыв идеи от материи.

Библия утверждает (и почему бы нам ей здесь не верить, если у самих нет никаких версий?), что люди, соблазнённые Люцифером, вступили на путь познания добра и зла: вступили все вместе, и каждый по отдельности, - всем родом; и стали уподобляться богам; и построили подо­бие Рая, и были счастливы, но не все, - и в этом заключалась досадная проблема. И вызов её был не столько в загадке, как сделать счастливыми несчастных, а в том, что эти несчастные вовсе и не хотели быть счастливыми, а вместо этого но­ровили нагадить счастливцам, чтобы и тем было худо, и с этой целью портили устройство Рая.

Илья родился человеком, то есть членом грешного рода. И с чего быть ему исключе­нием? Он тоже согрешил…, как все; тоже вступил…

Но, по силе вдохновения, он был не как все, а - как немно­гие: вступив на путь познания мира беззаветно, с абсолютным упованием; принеся в жертву знанию всё прочее человече­ское: естественные чувства, привязанности, милосердие, лю­бовь, семью, потомство, социальное положение, и пр., - не говоря уже о комфорте и плотских удовольствиях.

Это выглядело так здорово, так подвижнически: одухо­творяло… Но не сказалось ли в этом торжествующем жертвоприношении всё презрение Люцифера к человеку; этому столь несовершенно­му уму, отягощенному телом животного?

В благоустроенной части мира, в которой плоть и дух достигают гармонии, и где всякое духовное усилие находит своё вознаграждение в виде плотского кормления, всякое знание имеет характер прикладной, и труд обучения имеет своим результатом, с одной стороны, какую либо пользу об­ществу, а, с другой стороны, - вознаграждение учащемуся в виде лучшего относительно других положения в обществен­ном “таксисе”. Но Илья, уже от рождения будучи довольно благополучным, не слишком, видно, заботился о том, чтобы это благополучие сохранить за собой: он учился много, бес­системно, всеядно, и, главное, безо всякой видимой пользы для себя и других. Иной раз это его смущало: он ощущал не­что вроде ревности, наблюдая успех более бойких людей, возвышающихся посредством скороспелого многознанья. В сравнении с ними, он, столь основательно начитанный, не был в состоянии даже рассказать в обществе что-либо занятное; поде­литься каким-нибудь интеллектуальным приобретением, привести точную цитату…

Впрочем, поразмыслив как следует над фактом, Илья приходил к выводу, что лихорадочное, иной раз, обретение знаний по­ставлено у него на службу чему-то более важному, нежели простая образованность, и утешался этим. Но временами это сознание собственной посвящённости высшему ускользало из его самооценки; ускользала и цель, которую он поставил перед собой в начале своего подвижнического пути…

Но, независимо от оценок, находилась в источнике его усилий такая струя, от влияния которой аккумулируемые Ильей сведения многих на­ук перерабатывались и отливались в нечто совершенно отличное от их первоначальной формы. Их уже нельзя было извлечь из сердца в виде простых сведений: они алхимически претворялись в какие-то глубоко личные установки и ориентации: в непередаваемое чувство реальности, правду и прозорливость.

В сущности, Илья был великим магом, по желанию обретавшим силу дистанцироваться от мира: выключаться из его причинений: не вовле­каться в хороводы малёванных “харь”. Но когда он неощу­тимо для себя соскальзывал со своих вершин с крутыми хо­лодными склонами в долины жизни, цветущие плотью, красотой и изяществом, где ощущал себя чужаком, он с досадою обнаруживал, что про­читанные книги не помогают ему выглядеть привлекательным: изящная словесность не сделала красивой его речь; знания не сделали его эрудитом; а глубоко продуманные вечные во­просы - житейски мудрым.

Со своей стороны и люди, соприкасавшиеся с Ильей в миру и ожидавшие по слухам и первым впечатлениям встретить в нём, по меньшей мере, начётчика, могущего занять их умными речами, тоже удивлялись, когда Илья обнаруживал себя почти что невеж­дой. Его знания как-то не вытаскивались из ящика души для житейского обихода, как будто принадлежали не ему, а кому-то другому, кем он мог бы быть, - и кем бывал, когда появлялась возможность диалога на известной метафизической высоте. Взбираться на вершину и оставаться на ней, собственно и было его настоящей целью.

Мир предлагал ему лжерассуждающее рабство, небрежно прикрытое бессистемными софизмами; предлагал ро­ли, в которых Илье необходимо было сжаться до трудолюби­вого цверга, навеки запертого в недрах горы. Илья не хотел этого, и боялся; боялся скованного ума - ведь он искал свободы через разум; хотел знать истину мира и человека, чтобы не утонуть в отно­сительности и эпизодичности жизни. Он верил, что гностическая истина сообщит ему силу, потребную для того, чтобы, оставаясь верным ей, обрести независимость от внешних влияний, раз­рушающих душевный мир и вовлекающих личность в душегубительные обязательства.

Бог, породивший человека, позволил состояться искусу. Значит, без этого искуса не мог человек прочно соединиться с Отцом…

“Он мой!” - возгласил Сатана о человеке. “Он свобо­ден”, - ответствовал Господь Сил. И в споре этом сказалось всё отличие отношения Бога к человеку от отношения к нему Дьявола, и Царства Божия от царства образов и теней. Люцифер пома­нил человека, и тот пошел за ним, и Господь не мешал этому, но расчёт Сатаны не удался. Человек не удовлетворился ци­ничной относительностью всего, чтобы предаться утехам плоти и тщеславия, как единственно достоверному здесь, на земле бытию, - хотя и преходящему, но возвращающемуся вновь в потомстве. Он стал сжигать себя в поисках абсолютного идола, надеясь взобраться на вершину пирамиды знания и там обрести но­вый, возвышенный Рай. Он не знал, что пирамида эта не име­ет вершины: что она способна расти во всех направлениях, не получая завершения. Не знал, но… мог узнать! Эта возмож­ность разоблачения страшила Люцифера. Устав от знания, человек мог обратить свой слух к Отцу, - предпочтя лучше быть послушным Сыном, чем несовершенным подобием Божьим. Люцифера поражало, что, несмотря на зыбкость всего, на что пытался опереться человек в царстве отражений, он не терял конечной устойчивости - поддержка Космократора оставалась за ним.