Этот старик, оказавшийся отнюдь не божьим человеком, - каковым поначалу вообразил его Илья, - привёл ему на память другого старика, с которым Илье довелось встретиться в бане, этом затхлом советском суррогате мужского клуба. На мо­мент их встречи тому деду стукнуло аж восемьдесят три. Вы­глядел он браво, и даже усы его не до конца ещё побелели. Он тоже хвалился тем, что у него с бабкой ещё чего-то там полу­чается. Надо сказать, что Илья уже привык к этому странному для него пережитку в понимании мужского достоинства и пе­рестал смущаться, выслушивая подобные признания. Сам он никогда не оценивал себя по этой фаллической шкале и был бы только рад, если бы вольнолюбивая потенция чресл со­всем угасла у него и перестала вносить возмущения в его вы­страиваемые Софией внутренние диспозиции.

Не взирая на годы, тот дед оставался грамотным красноармейцем: читал военные мемуары, и теперь, пользу­ясь случаем, публиковал свои мнения в самой благо­душной, распаренной и нивелированной общей наготой аудитории. С какого-то момента Илья с интересом стал прислушиваться к разглагольствованиям деда, произносимым типичным экс­пертным тоном отставного советского функционера.

“… И за что только хвалят эту тридцать седьмую диви­зию? Ничего она там не значила! Когда колчаковцы её к Вол­ге прижали, то бабы-казачки чуть ли коромыслами этих вояк повыбили. Что они мне пишут в этой книге, когда я сам там был и всё знаю?! А в Царицыне деникинская дивизия как за­села, так и целая армия ничего не могла с нею поделать, пока мы не подошли.

- А кто это: мы? - спросил Илья.

- Мы-то? - старик установил голову и лицо в торжествен­ную позицию. - Первая Московская Кавалерийская дивизия. Из московских рабочих набиралась. Нас Думенко формиро­вал, слыхал о таком? Боевой был! Будённый-то, он на гото­вое пришёл, нашими трудами воспользовался. А как на Польшу пошли, так Думенко нашего убрали - шлёпнули. Это Троцкий подстроил, - гад! Он же жид был. Жидам тогда под­дались. Да. А под Царицыным мы в засаде секретной стояли, на берегу Волги, и приказ был: группы беляков-колчаковцев, что на соединение с Деникиным-то шли, кото­рые по льду перейдут, перехватывать и всех до единого уничтожать, - чтобы никто, значит, назад не переправился и своих не предупредил. Вот раз отрезали мы одну такую группу от берега и порубали. Один калмык остался. Долго отстрели­вался. Наконец, подобрались мы к нему сзади, живьём взяли. Привели. Ну и спрашивают меня ребята, а я тогда взводным был, - что, мол, с ним делать? А я и говорю: да что делать, за­ложить голову в фуру и крышкой придавить! А это, знаешь, снарядные такие фуры были, двуколки с ящиком. Ну, так и сделали, по сказанному. А руки-то у него связанные за спи­ной. Пугнули кобылу, та как понесла… Вот голова-то у кал­мыка того и оторвалась.

Илье стало не по себе. Улыбка, с которой он слушал ста­рика, застыла у него на губах. Илья как бы не поверил своим ушам и переспросил деда: как это, головой в фуру? Его сознание, отка­зывающееся принять очевидное, невольно ушло в сторону, и он стал осведомляться о технических подробно­стях этой варварской казни, чтобы косвенно убедиться, что он не ослышался, что это и в самом деле была казнь, а не просто несчастный случай.

Дед неожиданно рассердился: “Ну, как, как? Обыкновен­но. Голова-то в фуре, крышкой придавленная, а тулово на улице, вот и оторвало…!”

По видимости, он сердился будто бы на непонятливого слушателя, но на деле его раздражил обнаруженный внут­ренний ужас Ильи перед убийством. Ужас, который старик почувствовал, несмотря на старание Ильи скрыть его, и ко­торый напомнил ему о том, что помимо социальной жизни, ранжи­рованной по взаимным победам, существует ещё и нравст­венная жизнь, в которой выигрывает Бог и проиг­рывает человек. Жизнь, которую он упорно извращал на протяжении многих прожитых лет. Может быть, он и хо­тел бы сохранить мир с Богом, но никто не научил его, как это сделать в условиях революционной войны, когда правда человеческая так горяча, и так, кажется, близка к Божьим су­дам.

Старик продолжал рассказывать: о Ленкорани, по ары­кам которой кровь текла подобно ливневой воде… Илье тут же пришёл на память Новочеркасск, где кровь, давимых танками людей так же стекала вдоль бордюров Московской улицы. Старик, как бы оправдываясь в ответ на потя­желевшее молчание Ильи, объяснял: “Мы рубим, а они ле­зут; мы рубим, а они опять лезут. Так их там нарубили, ве­ришь, по улицам нельзя было пройти от трупов”.

Говорил он и о селении Куба за Дербентом, где ожесто­чённые сопротивлением красные конники убили, а может быть только пригрозили (?) убить каждого пятого за отказ насе­ления сдать оружие.

“… Вот тогда и понесли они шашки да винтовки со всех домов, - бабы ихние принесли. Так-то мы учили их советскую власть признавать”.

И об уничтоженных кишлаках вдоль афганской границы: “Что там людей, и кошки даже ни одной в живых не остави­ли, чтобы никто ничего не узнал, - не было этих кишлаков, и всё тут”.

О голодающих беженцах в Порт-Петровске, которых они переправили на военном транспорте в Красноводск, выдавая их за своих родственников. И о многом другом. Всего Илья не мог упомнить.

Во всех этих ужасных фактах, не отражённых в официаль­ных хрониках гражданской войны, не было, однако, ничего принципиально нового для Ильи. Кровавая изнанка Истории давно уже пе­рестала быть для него тайной. Реальность, прячущаяся за помпезным фасадом великих событий, была столь неперено­сима, что Илья многократно с отвращением отбрасывал том Российской истории Соловьева, не будучи в состоянии чи­тать дальше.

Агенты истории, чьими руками эта история творилась, были непоправимо травмированы. Илье вспомнились пьяные слёзы и красная лысина прораба Дмитрия, у которого они с Евгенией какое-то время стояли на квартире. Представилось, как тот сидел на крыльце, раскачиваясь из стороны в сторо­ну и причитал: “Ах, Илюха, Илюха, ничего-то ты не знаешь… Если бы ты только видел это… Как младенцев грудных вот так (он сделал жест руками) за ноги и об стену головой!” По­следние слова он произнёс сдавленно, уткнулся лицом в ко­лени и прикрыл темя руками. В своё время ему пришлось участвовать в переселении черкесов, и теперь он регулярно раскаивался в содеянном, когда напивался.

Илья не поручился бы, что это не было у Дмитрия позой, желанием придать значительность своему тривиальному за­пою, но тогда Илья принял его пьяные слёзы за настоящие муки гражданской и человеческой совести. Это укрепляло убеждение Ильи в том, что сам он должен избегнуть подоб­ной вины перед лицом следующего поколения, перед лицом своего сына.

Глава 28

И праведная молодость перед лицом ея

Случалось, в повторяющихся снах, в которых развёрты­валась своя, независимая от бодрствования история, Илье снилась другая земля, на которой люди, стремясь неудержи­мо к “правде”, образовали особые “зоны справедливости”, вроде святых мест. Зоны эти были отгорожены ото всего прочего, погрязшего в неправде мира непроницаемыми сте­нами, и сообщаться с ними можно было лишь через пропуск­ные пункты. Не всякий человек мог войти в эти зоны, и не всякий мог оттуда выйти. Тщательная проверка и заверенное многими инстанциями разрешение были обязательными ус­ловиями прохода за стену. И в этом видении отразилась не только мода того времени на всяческие “зоны” и “треугольники”, но и нечто очень существенное в практике совместной жизни людей.

Вообще, разгородки, отделяющие священное от профан­ного и чистое от нечистого играют в нашей жизни много большую роль, чем мы это привыкли замечать. Заборы эти часто невидимы, но они есть, и мы сами активно их строим” формируя социальную топологию. Что же касается до обще­ства, в котором жил Илья, там разгородки, отделяющие свя­тое и святая святых от профанного, а также чистое от нечистого, были вполне видимы и вещественны; охранялись строго, и насильственное распределение (или сортировка) людей по апартаментам со­циального пространства служило главным регулятивным принципом и действием, поддерживавшим в обществе поря­док. Это был классический способ упорядочения и создания неравновесности в однородном газе, известный физике под названием Демона Максвелла. Он заключался в том, что в сосуде с газом ставилась перегородка с дверцей, а у дверцы сажался демон, который избирательно открывал дверцу, сор­тируя частицы. Не правда ли гениально? Всё гениальное - просто.