Родители Никиты входили во второй слой, считая сверху, местного социалистического истэблишмента и хаживали в гости к парт-нобилям, беря с собою и Никиту. И у детей этих нобилей были такие игрушки, о которых Никита не смел мечтать, хотя у него самого были другие, не самые худшие, и этим его игрушкам жгуче завидовали другие дети, действительно бедные…

Но Никита считал бедным себя, и поэтому не сочув­ствовал бедности других. Однако для большинства внешних, которые скрывались в социальном тумане за границами ози­раемого им круга, он был богатеньким сынком из привиле­гированного класса, ходившим в чистом и кушавшим белый ком­мерческий хлеб.

Солнце уже скрылось за горой, когда Никита собрался за хлебом. Красного заката здесь не могло быть, и воздух быст­ро синел. Теперь, когда он возвращался с хлебом в руках, было уже темно, и на улице имени неудачливого лётчика Ле­ваневского зажглись тусклые жёлтые лампочки под жестя­ными колпаками. Улица была густо засажена гледичией и “вонючкой”, распространявшей вокруг тошнотворный запах, мешавшийся с вонью от лаборатории института питательных сред. Тени деревьев, не пропускавшие света, разлили тьму по тротуарам, и Никита шёл по освещенной проезжей части, похожей на тоннель, - благо, автомобили были тогда ещё редкостью, и часто можно было услышать, что кого-то там прирезали, но не слыхать было, чтобы кого-то задавил автомобиль. Улица была малолюдной, если и вовсе не безлюдной, как сегодня. Все улицы пустовали по вечерам, кроме центральной, или, лучше сказать, главной, где собиралась на променад чистая публика, по традиции, сохранившейся с царского времени.

Никита шёл в жёлтой гусенице света, по бокам которой залегал чёрный страх, который Никита старался пережить побыстрее, прибавляя шагу. Буханка была большой, и он нес её двумя руками перед собой, а выборгская сдоба лежала сверху, - он придерживал её пальцем. До дому оставалось менее полови­ны пути, когда страх, залегавший по обочинам, внезапно ма­териализовался: из-за деревьев навстречу вышли двое парней, которым Никита едва доставал до плеч.

- А ну, стой! - грубо остановили они его, загородив доро­гу.

- Что несёшь? Дай сюда! И один из них выхватил у Ники­ты булочку. Потом они обшарили его карманы, забрав ос­татки мелочи. Никита ощутил тяжёлый шлепок ладонью по фуражке и толчок в спину. Он заспешил домой в каком-то унизительном восторге от того, что легко отделался, и уже без страха - зная, что “снаряд дважды в одну воронку не падает”, как часто говаривал отец.

Одновременно Никите хотелось плакать от обиды на не­справедливость: извечную несправедливость взрослого мира к детям, ведь ребята, отобравшие булочку, казались ему взрослыми. Если бы то были его сверстники, он не обиделся бы, так как понял бы их желание поесть сдобной булки. От­куда ему было знать, что целые поколения старших его детей были лишены этого удовольствия голодом и войной.

Родителям Никита, как всегда, ничего не сказал о слу­чившемся с ним, - благо, те никогда не требовали отчёта, не вглядывались в глаза, пытаясь разглядеть скрываемое и раз­гадать чужую душу.

Глава 27

Порочная старость

На трамвайной остановке, среди обыкновенного околоба­зарного люда с кошёлками и мешками, выделялась и, вместе, вписывалась в общую пыльную картину высокая фигура ста­рика с нечёсаными космами седых волос, жёлтых от грязи, и такой же всклокоченной бородой. Одет он был в брезенто­вый, до пят, дождевик, за плечами болталась… - хочется сказать: “котомка”, но это - от Некрасова. На самом деле за спиной его висел на лямках обыкновенный солдатский “сидор”. Хотя, по виду, лет ему было немало, посоха в руках его не было, из чего можно было заключить, что здо­ровьем он ещё крепок. Илье, наблюдавшему за ним, он показался персонажем, сошедшим с полотна какого-то рус­ского художника: может быть Нестерова, но, скорее Репина. Он был похож на одного из тех странников, или просто пере­хожих людей, которые во множестве топтали землю цен­тральных и южных губерний России в последней четверти XIX века. Движимый благоговейным воспоминанием о своём деде, тоже прошагавшем из Сибири в Киево-Печерскую лавру и обратно, спину которого он невольно искал глазами в толпе, Илья, как бы ненароком, подошёл к старику поближе.

- Сколько ж тебе лет, дедушка? - улучив момент, когда старик повернулся к нему лицом, и между ними проскочила искра симпатии, спросил Илья.

“Восемьдесят!” с оттенком гордости в голосе, видимо польщенный вниманием к нему и довольный своей крепо­стью молодцевато смешно отвечал старик.

- О-о-о, немало, - с вежливым полуодобрением, скрывая лёгкую насмешку, заметил Илья, хотя ожидал, что дед ока­жется старше. - Ну, и как здоровье, ничего?

- Не жалуюсь, слава Богу! - радостно проговорил старик и, доверительно склонив голову в сторону Ильи, оповестил вполголоса, ощерясь желтым единственным зубом, который торчал во рту где-то сбоку. - Ещё стоит! С молодыми даже балуюсь. Да-а… Ей, знаешь, нужно на бутылочку, ну вот она и просит: дай, мол, дедушка, денежек… Ну, и, в благодарность, я её “на сто­ячка”, тут, возле стеночки. Илья слушал, сохраняя на лице прежнее заинтересованное, одобрительное выражение, но в груди его подымалось неприязненное разочарование. Он не­годовал на советскую старость, недостойную звания старости, и тщетно искал в старшем поколении черты мудрости, доставляемой возрастом. Настоящих стариков не было: всюду он находил лишь испорченных подростков, не взрослеющих до самой могилы.

- Ну, и что же, не стыдно, дед? Грех ведь…

- Да нет, чего там, хорошо! - развеселился старик, кивая на прощанье головой и подвигаясь ближе к путям, навстречу набегавшему трамваю.

Народ на остановке скучился. Илья не стал тесниться, ре­шив дождаться следующего трамвая, и подумал о старике, оказавшемся в самой толчее, перед передней дверью, где все­гда было толкучее, чем у задней двери, по каковому факту учёный демограф тотчас сделал бы заключение о постарении населения, а Бурдье бы вывел, наверное, что здешние люди активно стремятся попасть в номинацию стариков и калек: занять эту чем-то выгодную для них социальную нишу.

- Куда это он, затолкают ведь, не сядет, - подумал Илья о старике. Но тот, проявляя недюжинную ловкость, забрался в вагон, опередив других, будто ему было не восемьдесят, а во­семнадцать, - примерно так, как это сделал бы и сам Илья во времена былой студенческой бесшабашности. Он проводил взглядом видного сквозь стекло салона случайного знакомца, который суетился теперь внутри отъезжающего трамвая, уст­раиваясь поудобнее.

Давно уж не встречал Илья в пожилых людях той, чаемой им благородной мудрости и веры, которыми, по его поняти­ям, должен обладать человек в старости, и которые он сам надеялся обрести в итоге своих усилий по самосовершенство­ванию. Когда он говорил старику о грехе, он намекал не на купленную любовь дешёвых проституток, а именно на непри­сталость подобных развлечений столь почтенному возрасту. И когда он наблюдал, как дед садился в трамвай, ему хоте­лось, чтобы тот не спешил (и куда ему, в самом деле, спе­шить?), не суетился, не толкался, а спокойно, вместе с ним дождался свободного вагона. Но дед, как видно, был вполне современным, думал жить вечно, и спешил не куда-нибудь, а на удобное место - ближе к окну, дальше от параши, - про­клятые привычки зоны!

Последний раз достойную старчества мудрость Илья наблюдал у своего, покойного ныне дедушки, когда тот был ещё жив, лет пятнадцать тому. Он горячо сожалел о том, что дедушки нет теперь рядом с ним, вспоминал его как духовно близкого и представлял, как они могли бы хорошо жить вместе… Эта фантазия всегда сопровождалась негодованием на Евгению, из-за которой её, в своё время, невозможно было осуществить.

Нынешние старики представлялись ему грешниками, ко­торые обманывают себя и, вопреки природе, стараются удержать молодость за счёт отказа от нравственного взрос­ления. Что особо хорошего в молодости? Для Ильи моло­дость совсем не казалась привлекательной (разве что внеш­не), так как всегда соединялась в его представлении с “дремучей глупостью”, и он ни за что не хотел бы вернуться назад по дороге жизни, к какому-либо своему раннему возрасту, по­тому что ценил свои достижения и хорошо видел, каких опасностей удалось ему избежать. Испытывать судьбу во второй раз, - нет уж, увольте!