Литмир - Электронная Библиотека

Здесь нужно заметить, что хотя Илья считал себя христианином, - да и был им по су­ществу, так как главные жертвенные шаги его жизни были определены Иисусом Царём, - всё же в нём легко помеща­лись и такие не совсем христианские воззрения нового века. Покаяние понималось им на современный лад, в духе психоанализа, как полное раскрытие человека перед самим собой, избавле­ние от страха собственной плохости. Илье удалось это благое дело, но не благодаря его самоанализам и самодисциплинам, как он, может быть, думал, а благодаря любви, которую он обрёл в лице сестры Хильды. Удалось оно также и потому, что Илья заслужил пред Богом своим поклонением в Истине, и так породнился с “верхними людьми”. Теперь он не боялся “Князя мира сего” и его пристрастного ока и смело откры­вал свои шлюзы, для вод души, как они есть, веря, что в них всегда есть струя воды живой.

Однако в своём отношении к ближним он сохранил ещё прежний инквизиторский подход, и к делу освобождения чело­века от грехов подходил как к уличению скрывающихся преступников, как судебный обвинитель. В сознании Ильи ещё не уложилась та истина, что Господь прощает грехи, и чело­век, предстоя пред Ним, исповедуется в том, в чём боялся ис­поведоваться пред лицом Люцифера. И, по наущению Лю­цифера, возвышающегося над тварью, Илья требовал от лю­дей преодоления страха наказания и унижения, ради освобо­ждения от грехов, - хотя сам покаялся не под давлением Рустама, а в тепле любви Хильды.

А каяться человеку, как полагал Илья, всегда есть в чём. Грех коренится в нём с самого рождения, и безоблачная (во мнении толпы) пора детства так же нуждается в покаянии, как и зрелая жизнь.

*

Вечером родители посла­ли Никиту за хлебом, - как то часто бывало, - потому что утрешней буханки, купленной тем же Никитой в утрешней очереди, на день не хватило. Утром хлеб покупался в ближнем магазине, на углу Советской, те­перь же нужно было идти аж на Комсомольскую, в дежурный магазин. Вечерняя очередь была не то, что утрешняя. Та состояла из детей и старух, а эта - из рабочего люда, вышедшего на стогны сталинского града за гарантированным конституцией пайком. Размеры её были, конечно, грандиозны. Она начиналась в магазине, у самого прилавка с большим шарнирным хлеборезным ножом, похо­жим на лучковую пилу; свёрнутой в клубок змеёй заполняла торго­вый зал, и длинным хвостом извивалась на тротуаре; норовя сползти на мостовую. Дракон оче­реди всё время подтягивал свой хвост на тротуар, а он всё время опять сползал. Несмотря на такое столпотворение, не­терпения в людях не чувствовалось. Удивительно дисципли­нированные советские граждане сталинской эпохи стояли тесно, но так, что вход в магазин оставался свободным. Для этого те, кого все­могущая очередь, не терпящая пустот, расположила в дверях, стояли, прижавшись спиной к косякам. Хлеб в магазине был, но никто не покупал его. На прилавке лежали пышные золо­тые буханки с коричневой коркой. Были и булочки: особо любимая Никитой Выборгская сдоба по 70 копеек за штуку. Намётанным практическим взглядом, по особой неподвиж­ности очереди, Никита увидел, что очередь мёртвая, что тор­говли нет, и люди стоят в ожидании подвоза хлеба; того се­рого хлеба по рубль шестьдесят за килограмм, который слу­жил основой ежедневного рациона подавляющего большин­ства населения города и пригородов. “Даждь нам, Господин, хлеб наш на каждый день!”

Не используя никакого дискурса, а, опираясь исключи­тельно на свой габитус (как описал бы дело Бурдье), Никита мгновенно, не рассуждая, избрал социальную стратегию и, не спрашивая: “кто крайний?”, прошел вдоль змеи к дверям, заглянул в мага­зин и, к своей радости, увидел на полках белый хлеб. Это был так называемый “коммерческий”, по три пятьдесят за кило­грамм.

Никите взвесили буханку. Он протянул деньги и попросил ещё булочку в придачу. Родители всегда позволяли ему поку­пать булочку на сдачу. Одетые в чёрное люди со смуглыми лицами молча смотрели на него. Что думали они? Скорее всего, ничего. Думать было опасно. Много думающие легко могли угодить в страну вечного раздумья. По молчанию оче­реди невозможно было определить её диспозиции. Словом, модерному социологу в этой стране делать было совершенно нечего, так как он был свободен здесь предполагать всё, что ему угодно. Он бы думал себе, а люди - себе. Спрашивать же было ещё опаснее, чем думать. Отвечать - ещё опаснее. Поэтому вместо социологии действовала правительственная статистика, которая свободно и вне конкуренции конструи­ровала социальную реальность путём насильственных номи­наций. К счастью насилие это не простиралось столь далеко, чтобы называть чёрный хлеб белым, а белый - чёрным. Всту­пать в конфликт с физическим зрением было нерасчётливо. Никита не был социологом, поэтому он не всматривался в выражения лиц окружавших его людей. Да и зачем? Ведь то были взрослые. Поглощённый радостью от предвкушения сдобренной повидлом булочки; довольный тем, что оказался избав­ленным от тяготы выстаивания длинной очереди, Никита выбрал­ся из душного магазина на дышавшую свежим бризом с моря улицу. Минуту он наблюдал за пильщиками, сидевшими на ступеньках схода с высокого тротуара в ожидании заказчи­ков на распил и рубку дров, затем направился домой.

Хлеб он нёс открыто, в руках. До хлебных пакетов рус­ская цивилизация тогда ещё не доработалась, а класть хлеб в авоську как-то не было принято. Чаще всего хлеб носили в руках, до четырёх буханок зараз: две подмышками и две хва­том. Интеллигенция заворачивала хлеб в газету. В этом ска­зывалось уважение к хлебу: газета, как исходящая сверху, была ритуально чистой, хотя физически была, конечно, весь­ма грязной. Но человек лишь в последнюю очередь живёт в физическом мире, и никто не демонстрирует этого лучше, чем завзятые материалисты.

Отец всегда вручал Никите газету для хлеба, когда ему случалось присутствовать при отправке Никиты в хлебный анабасис. Сам Никита пренебрегал этой санитарной мерой и нёс хлеб в немытых с самого обеда руках. За это его, впрочем, не ругали - свой ребёнок чист в семье.

На этот раз поход оказался коротким: хлеб был в наличии, и без очереди. В радостном возбуждении Никиты присутствовало, смешиваясь с общей радостью жизни, некоторое торжество по отношению к людям, оставшимся в очереди у магазина; удалое ощущение выигрыша, когда в игре выпадает счастли­вый жребий, и тебе вовсе не жаль проигравшего товарища, но ты, напротив, рад его неудаче, так как она означает удачу для тебя.

Никите не приходило в голову, что люди в очереди - бед­ные, и что бедность их столь тесна, что они часами могут стоять в ожидании дешёвого хлеба, отдавая свой досуг оче­реди и не смея потратиться на белую булку. Да и то сказать, телевизора ведь тогда не было, на что же и тратить этот ник­чёмный вечер…

Никите казалось, что эти люди - просто некультурные, и, в силу бескультурия, предпочитают грубую пищу и мелочную экономию на еде. Ему трудно было счесть их бедными, потому что он относил к бедным себя. Богатой, на его взгляд бы­ла бухгалтерша Галина, у которой даже имена дочерей были богатыми: Инга и Элла, - не то, что какие-нибудь Таня и Люда. У них был зеркальный шкаф, буфет, абажур над круг­лым столом, плюшевая скатерть, ковры, хрусталь, радиопри­ёмник “Звезда” из красной пластмассы, множество флакон­чиков с духами, да ещё и мраморные слоники на буфете! К тому же Никите было известно из разговоров старших, что коммунальная квартира, в которой ныне размещались пять семей, ранее вся принадлежала Галине. У родителей же Ни­киты не было ничего, кроме стола, трёх венских стульев, же­лезной кровати и клеёнчатого дивана, подаренного дедушкой к свадьбе; вместо платяного шкафа была просто вешалка на стене. Полы были некрашеные, и лампочка висела над квад­ратным столом безо всякого абажура, и украшали её только крапинки от мух, да липкая лента, привязанная к шнуру. Де­нег вечно не хватало, и Никита был свидетелем ежемесячных скандалов между родителями во дни отцовской получки, ко­гда обнаруживалось, что почти вся зарплата ушла на обли­гации, подписку и партвзносы.

36
{"b":"621055","o":1}