- Греемся! - приветствовал Илья соседей, обступивших ко­стрище.

- Да уж жена твоя, молодайка, не даст замёрзнуть! - дву­смысленно и со смехом отвечали ему.

Илья заспешил во двор. Женя сидела на крылечке, возле своей двери, созерцая обугленные остатки забора, возле ко­торого валялся закопченный керогаз. Илья всё понял. Вновь сколоченный забор, которым соседи, по настоянию женщин, отгородились от молодой пары, не очень заботившейся о скромности и щеголявшей в неглиже, сгорел. Женя виновато улыбалась навстречу. Илья невесело рассмеялся в ответ.

На другой день супруги наскоро собрались и уехали к ро­дителям, на каникулы, будто они по-прежнему были обыч­ными студентами, перед которыми не стояли насущные во­просы устройства семейного быта. Сердце Ильи было неспокойно: жить в этой хибаре зимой было нельзя. Но эпизод с пожаром был последней каплей, надломившей его мужество, и он сдался, хотя и не перестал тревожиться.

Глава 25

Старый двор

Никита наступил ногой на пузырь. Из вырезанного вместе с пузырём кабаньего penis`а брызнула струйка мочи. Никита снял с пузыря обутую в сандалию ногу, потом придавил ещё раз. Отросток пузыря дернулся, и из него вновь брызнула жидкость. Никита, наконец, понял, что это такое. Было инте­ресно и жутковато, но не гадко.

Соседка Никиты по общему коридору тётя Нюра зарезала своего кабана. Это значительное событие повторялось еже­годно и служило вехой, отмечавшей приближение зимы. С самого утра о предстоящем празднике возвещали всему дому дикие визги чувствующего свой час животного. Сигнал этот немедленно выгонял Никиту во двор.

Сарай тёти Нюры был первым с краю и примыкал стен­кой к сорному ящику, похожему на гробницу. Ящик, ради ги­гиены, был побелен известью. На его крышке, рядом с отвер­стым люком сидели коты. Дворовый кобель Черныш крутил­ся рядом, не обращая на них никакого внимания, что не было для котов обидно, так как они всё равно следили за собакой, готовые во всякое время вспрыгнуть на крышу сарая. Но Черныш, как и Никита, был поглощён происходящим в са­рае.

Там дела шли своим чередом, и жизнь кабана Васьки уже покоилась в большом медном тазу, полном багровой кровью. Мужики-резники палили огромную тушу паяльной лампой. Лампа мощно гудела, наполняя двор запахом палёной щети­ны. Никите этот запах вовсе не казался неприятным, как, впрочем, и все другие запахи двора, включая и запахи отхо­жего места,

Когда приезжали золотари и опускали в яму уборной длинную гофрированную кишку, и кишка эта начинала под­рагивать, как живая, под рокот мотора, люди зажимали но­сы. Никите же, эта необыкновенная вонь была не то, чтобы неприятна, но как-то по-особому интересна: необычное рез­кое ощущение. Он стоял рядом с цистерной “говновозки”, - как величали в просторечии золотарскую машину, - и на­блюдал по указательному стеклу, как та наполняется. При­ этом ему казалось, что небрезгливые люди в брезентовых робах и рука­вицах приезжают сюда не затем, чтобы откачать из ямы, а для того, чтобы наполнить цистерну “золотом”, и что, как только та наполнится, они тут же остановят насос, передви­нут рычаг на устье, свернут шланг и уедут, так как цель их будет достигнута. Такова была магия указательного стекла, кстати, точно такого же, какие ставили на паровые котлы, - и самым важным во всей процедуре представлялось Никите то, что­бы плохо видный на грязном стекле колеблющийся уровень до­шёл до верхней отметки.

Управлявшие этой прожорливой машиной “дядьки” казались ему существами необычными. Он немного завидовал им, как и всем другим людям неординарных и ярких профессий, как-то: пильщикам, лудильщикам, точильщикам, стекольщикам, старьёвщикам, возчикам, ну и, конечно же, шофёрам и сол­датам. Так, к примеру, сын шофёра, Шурка Музилёв из со­седнего двора был величиной недосягаемой по своей близо­сти к автомобилю. Тем более что фигура его отца была оку­тана таинственностью и жутью, как окутан был жутью его окрашенный и окованный сталью автомобиль - “Чёрный Ворон”. Благодаря знакомству с Шуркой Никите довелось побывать во чреве этой зловещей птицы, и страх перед железными клетками с толстенными решётками и переговорной трубкой в брониро­ванной стенке, вместе с сочувствием к тем, кого перевозили в этом железном ящике без окон, поселился в его сердце.

Тётя Нюра, между тем, уже промывала в корыте кабаньи кишки. Её круглолицая дочь Люда, которая, несмотря на веснушки, нравилась Никите своими зрелыми формами и толстой длинной косой, не помогала матери. Нюра что-то сказала ей, но та, своенравно вскинув голову, не отвечая, пошла в дом.

Никита оглядел двор. По его периметру шли сараи. Вдоль сараев тянулась утоптанная дорожка, мимо двух необхват­ных вязов, мимо дома Дадашевых, к деревянному ящику, полному опилок, из которого торчал кран питьевой воды. Невзирая на опилки, кран этот регулярно замерзал зимой, и тогда его отогревали кипятком. По круговой дорожке Ники­та ездил через раму на большом отцовском служебном велосипеде, когда отец приезжал на обед, и велосипед на время обеда отдавался в распоряжение Никиты. Нравы были тогда столь просты, что директор не только не стеснялся ездить по городу на велосипеде, прищепывая широкую послевоенную брючину обыкновенной бельевой прищепкой, но не боялся даже привязать сзади к велосипеду детский автомобиль на веревочке и буксировать его за собой по немногим асфальти­рованным улицам, отвозя сына в детский сад. Велосипед был немецкий, трофейный, окрашен в чёрное с жёлтым, с боль­шой скобой ручного тормоза на руле и с алюминиевой бук­вой “М” на рулевой втулке.

Никите не всегда удавалось выруливать на узкой полоске возле вязов, и тогда он ступал ногой в липкую грязь. Нико­гда до конца не просыхавшая грязь занимала всю середину двора, так как все жильцы выливали туда помои и воду от стирки. Через неё были натянуты веревки, подпертые шеста­ми, на которых висело синее бельё. Оно надувалось и кача­лось на ветру, и шесты медленно переваливались туда-сюда, туда-сюда.

В углу двора, возле уборной, Черныш рвал зубами крово­точащую требуху. Кабан, так страшно бывало хрюкавший и бивший в липкие стенки своего загончика, почил в свинячьем бозе. Опалённая туша никак не связывалась у Ники­ты с едой. Единственным звеном между состоявшимся жерт­воприношением и кулинарией в его сознании были кабаньи копытца. Никита знал, что из них делают холодец, которого он терпеть не мог. Стало скушно. Никита через сквозной подъезд вышел со двора на улицу. Там кипела работа. Лежа­ли кучи жёлтого песку и рваного, поблёскивавшего слюдой камня. На проезжей части сидели люди с кирочками и укла­дывали камни, подбирая подходящие. Мостильщики мости­ли улицу. Они были в кепках и полотняных рубахах с зака­танными рукавами. На их спинах темнели большие треуголь­ники пота. Никита сел на парадное крыльцо дома и стал на­блюдать за работой. Его приятели-персы сидели на другой стороне, у своих ворот, и тоже глазели на мостильщиков. Не­заметно подошёл полдень. Рабочие бросили свои кирки и молотки там же, на мостовой, и перешли в тень акации. Они достали свёртки, развернули их и стали есть, сидя на земле, свою простую еду: тёмный хлеб, помидоры, варёные яйца и зелёный лук, обмакивая пучки его в крупную рябую соль. Никите то­же захотелось есть. Он забежал домой, отрезал ломоть хлеба, намазал его топлёным маслом, обильно посыпал сахаром и вышел с куском на улицу. Черныш подошёл, повиливая хво­стом, но Никита не стал его угощать. Тот не обиделся. Под­бежал перс Аскер, произнёс трафаретное: “Дай мало!”. Ни­кита обещал оставить.

Когда с хлебом было покончено, из парадного показался глухой Абрам с ватой в ушах. Он подозвал Никиту. Тот по­дошёл с неохотой. Он не любил Абрама, так как он бил Черныша смертным боем за то, что тот таскал у него кур из сарая и поедал их украдкой, в сортире. Абрам, приходя в уборную, обнаруживал перья и, забыв о нужде, бежал счи­тать кур. Затем он заманивал Черныша к себе на лестницу и бил его там палкой. Абрам не раз сдавал Черныша в собачий ящик, но добрая соседка по фамилии Долгая всякий раз выкупала его у собачников за двадцать пять дореформенных рублей. К сча­стью, мальчишки всегда вовремя сообщали Долгой о плене­нии Черныша. Между тем, глухой Абрам был одержим жела­нием иметь собственный “шеш-беш”, который почитался здесь за лучший способ культурного времяпровождения. Он заказал доску, купил шашки, но ему не хватало игральных костей. У Никиты были детские игры, в которых были куби­ки с точками на гранях, изображавшими числа. Абрам знал это, так как Никита часто играл в эти игры на крыльце со своими приятелями. Игры стоили недорого, но Абрам, из­рядно потратившись на доску и шашки, решил сэкономить на костях. Он пригласил Никиту наверх, в свою комнату и рас­крыл перед ним своё богатство - почтовые марки. Марки бы­ли иностранные. Одна особенно понравилась Никите. Она была большая, синяя, и на ней была искусно нарисована каравелла с крестом во весь парус. Абрам предложил Никите несколько марок, в том числе и каравеллу, в обмен на кубики из его дет­ских игр. Никита, прельщенный парусом с мальтийским кре­стом, согласился и взял марки, хотя не был уверен, что най­дёт подходящие кубики. Дома он стал рыться в игрушках. Но кости от игры “Кто первый” куда-то затерялись, и он отнёс Абраму кости от игры “Золотой ключик”, из синего стекла.