Глава 24

Поджог

Женя на работу не вышла. Все труды Ильи по подыска­нию ей места и устройству на работу пропали даром. И теперь Илья трясся на громыхающем, запылённом трамвае на другой конец города с тем, чтобы забрать из конторы её трудовую книжку.

Стояла неимоверная духота. В том году победили защит­ники родной природы, и старицы в окрестностях города с ос­тавшейся от разлива водой впервые не залили керосином, ра­ди сохранения рыбной молоди, и комары расплодились так обильно, как если бы то был не город, а обская тундра. Го­рожане давно не видели подобной напасти, в соединении к тому же с редкой по силе и длительности жарой. Комары роились по улицам и дворам, залетали с ноющим писком во все окна и двери, атаковали трамваи. С наступлением вечера кругом загорались костры, возле которых коротали время обыватели, спасающиеся от комаров дымом. У кондукторов трамваев в руках были зелёные ветки, ко­торыми они охлёстывали свои голые ноги, атакуемые крово­сосами. С точки зрения этнографа и бытописателя город представлял собою зрелище, наверное, прелюбопытное и увлекательное, но на душе у Ильи было пасмурно, как и в небе над городом, которое никак не могло разразиться дождём, а лишь посылало отдалённые и сухие громы.

Илья впервые не поехал на каникулы домой, к свежему морю, и остался в огромном, степном, душном городе, тяжесть жарко­го лета в котором доселе не была им испытана. И этой тяже­стью воля Ильи была почти сломлена, и он почти готов был бежать “домой”, к родителям.

Однако он понимал, что дом его теперь здесь; что уезжать нельзя; что он уже не мальчик, а женатый мужчина; и что нужно найти надёжную квартиру на зиму, работу для Евгении, чтобы стать на собственные ноги. К несчастью, на этом поприще он оказался одинок: Евгения не помогала ему в осуществлении этого морального дол­женствовании, не прилагала свою силу к его силе, а наоборот расслабляла своей пассивностью, унынием и страхом. И он чувство­вал, что перед лицом враждебного, заморенного жарой Ле­виафана у него не остаётся сил для борьбы.

Здесь, в важном вопросе бытоустройства в чужом для них городе, выявилась разность их жизненных позиций. Илья был готов (по крайней мере, в аспекте намерений) к тому, чтобы нести ответственность за свой шаг к самостоятельно­сти: он сознавал, что актом женитьбы заявил себя взрослым и теперь должен заботиться о себе и своей семье. И, несмотря на то, что курс его в университете ещё далёк был от завершения, он считал правильным слезть с родительской шеи и на­ходил экономическую независимость, хотя бы и неполную, важным условием своей нравственной автономии. Особенно же хотел он отделиться от родителей Жени, которые изна­чально были против их брака, и поэтому оказаться в зависи­мости от них представлялось Илье унизительным вдвойне. Важно было также отделиться от чиновничьего мирка, в ко­тором увязла Евгения, из-за протекций, которые оказывали ей родители по своим служебным каналам. Мирок этот был чужд Илье и казался обывательским, затхлым, конформист­ским, связанным условностями. Когда Илья впервые посетил Управление, все сотрудники, видевшие его, дружно решили, что Илья слишком горд, хотя внутренне во время визита Илья чувствовал скорее робость и конфуз.

Чужд этот мирок был и самой Евгении, насколько было в ней юношеского идеализма. На словах она много и сильно отмежевывалась от этого опутанного сплетнями круга. Мно­го негодовала на свою мать за то, что ей приходится постоянно лгать в отношениях с нею, изображая из себя бледную деву со слабым здоровьем и незнанием жизни. Эти­ми разговорами Женя распаляла Илью, который был скор на осуждение всех и вся, и для которого неправедные родители были прямым и непосредственным источником неправедного мира, в который, - говоря языком экзистенциальной филосо­фии, - они были вброшены волею тех же родителей. Илья, конечно, был неправ, ввиду существования в мире иных великих сил, которым безусловно покорны были родители, не ведающие до конца, что творят. Но Илья в роли судьи был скорее Сетом, чем Осирисом, и исповедовал полную вменяемость чело­века при любых обстоятельствах, потому что сам для себя твёрдо решил стать ответст­венным за всё, что могло зависеть от него.

Илья хотел, чтобы и Евгения совершила решительные поступки, которые казались Илье правильными, и которые он вчуже легко совершал мысленно за неё. Но Женя далеко ещё не подошла к тому, чтобы порвать со своей младенческой жизнью в ло­не родительской семьи и её круга, да и очень сомнительно, чтобы она когда-либо всерьёз шла или намеревалась идти к этому. Своё замуже­ство она вовсе не рассматривала как возможность обновле­ния, преобразования себя, перехода от прозябания в положе­нии опекаемой к настоящей жизни.

Илья, воспитанный в свободе и прямоте, самою этой сво­бодой понуждаемый к ответственности за свои поступки, по крайней мере пытался отвечать за свой брак, который значил для него то, что значил - самостоятельную жизнь, как обя­зательство, которое он принял на себя, вытекающее из общего нравственного закона. Для Жени же, воспи­танной в атмосфере слишком плотной родительской опеки и вытекающей отсюда лжи, замужество было большей частью очередным ходом в игре с родителями. Этим шагом она хо­тела заявить себя в семье, шантажировать родителей, или, вернее, шокировать их, чтобы отвлечь их гнев от её провала в учёбе. Стыдно сказать, но это было правдой: она была на­столько нравственно запутана, что способна была выскочить замуж только от страха ответственности за проваленную в ин­ституте сессию. Её брак был полным аналогом болезни, вви­ду которой её освобождали от экзаменов в школе, выводя средний балл по итогам года. Статус за­мужней женщины должен был всего лишь оградить её от от­цовского ремня!

При такой жизненной позиции могла ли Евгения хотеть устроиться на работу? Она интуитивно избегала этого. Ей нужно было быть неустроенной, оставаться птенцом, нуж­дающимся в подкормке и тепле, - иначе ведь родители и в са­мом деле могли счесть её уже взрослой, поверить в самостоя­тельность и сбросить с плеч. И тогда она могла оказаться ли­цом к лицу с пугающей её жизнью, да ещё и в паре с идеали­стом Ильей, которого она не любила, в которого не верила, видя своей приземлённой душой идеализм его как мальчише­ство. К тому же и политические воззрения Ильи пугали её безмерно. Она видела, что Илья устремился к погибели, что с такими понятиями нечего и думать сколько-нибудь сносно устроиться в миру…

Всё сказанное варилось в ней больше бессознательно и проявлялось наружно в том, что она была вялой, бездеятель­ной, болезненной. И Илья не выдержал, сдался. Ведь он, хотя и был богатырём, по рождению, подточил свои силы слиш­ком долгим лежанием на печи, уклонением от походов и воз­нею с женским полом.

До сих пор он жил без забот. А теперь навалившиеся хло­поты тяготили его. Брачная жизнь тоже не радовала. Сексу­альная сторона брака, которой Илья придавал столь большое значение, решительно не выстраивалась. Женя с самого начала старалась под любыми предлогами избегать половой близости, а в постели была холодна, неактивна, и разными трюками сбивала возбуждение у Ильи. Илья бесился и посте­пенно превращался в функционального импотента. Возбуж­дение его быстро нарастало, но так же быстро и опадало, эя­куляция наступала слишком быстро, и на вторую “палку” он уже не подымался.

В бытовом отношении Женя тоже была совершенно бес­помощна, а главное, не заинтересована, будто всё это было не её. Словом, Илья не ощущал поддержки ни в чём. И хотя он по-прежнему страстно любил Евгению, душевно он был одинок и разбит.

Возвращаясь нынче домой, после неприятных извинений в конторе, из которой забирал трудовую книжку Жени, он ещё издали приметил оживление возле своего двора. Вернее ска­зать, это был общий двор, если можно назвать двором то, что от него осталось после многочисленных разделов: узкий про­ход, в конце которого стояла летняя кухня, в которой и юти­лись они с Женей. Случайный посредник, который помог им найти это чудо жилищного строительства, характеризовал его следующими словами: “…хлигелек ни хлигелёк, так, греба­ная летняя кухонька”. Возле калитки на тротуаре горел кос­терок, от комаров.