Он вспомнил Наташу. В тринадцать лет она была уже вполне развита физически и очень привлекательна, - не гар­моничной красотой, а необыкновенным сочетанием зрелой женственности и юности, даже детскости. Дьявольский огонь горел в ней. Он сжёг её. В четырнадцать она стала проститут­кой, а в девятнадцать глаза её стали уже совершенно мутны­ми от греха, наглыми и пустыми. При встрече она ещё пыта­лась делать заученные жеманные жесты, гримаски, которые раньше были привлекательны своей естественной грацией, но теперь они только пугали Илью своей механичностью. К этому времени она уже сменила нескольких мужей, которыми обзаводилась не столько из стремления к семейной жизни, к которой Бог её не предназначил, сколько из желания дока­зать себе и всем, что она не хуже других и может выйти за­муж, если захочет: что она - не жертва соблазна, а человек, сде­лавший свободный и не худший выбор. Разумеется, браки эти кончались ничем, если не считать страданий обманутых му­жей. Несчастные глупцы, пытавшиеся присвоить то, что при­надлежало всему миру, раскаивались в своей опрометчиво­сти. Для Наташи же браки эти были формой самопродажи. Те, кто в силу схваченности иллюзией, не будучи до конца откровенны с собой, не могли купить утоление своей страсти за деньги, платили своим именем и положением за призрач­ное обладание этой чертовкой. Но она нисколько не думала поступаться привольной своей жизнью в пользу их собствен­нического инстинкта.

В двадцать лет, когда её сверстницы ещё только робко вступали в жизнь, и многие из них не успели ещё утратить своей девственности, Наташа уже испытывала отвращение к мужчинам, переболела всеми интересными болезнями, имела за плечами год спец-ПТУ, и жила теперь в лесбийском браке с какой-то пожилой товаркой по ремеслу. Удивитель­но, как много успевает прожить юность за столь краткий срок!

Она была ужасной соблазнительницей! Илья хорошо помнил, как однажды она пришла домой к ним и прямо на глазах у Евгении взяла его руку и притиснула к своему живо­ту: “вот, пощупай какой у меня животик”.

Господи! Сколько было в ней позы! Она была совсем ещё девчонкой. Дитя коммунальных трущоб, дитя старых воров­ских кварталов, она впитала ценности заплёванных тёмных подъездов и чердаков, и наивно гордилась тем статусом, ко­торый начала обретать в преступном мире, подобно тому, как нормальные подростки поначалу гордятся своими учени­ческими билетами.

“Вот, пощупай, какой у меня животик!” Этот животик оз­начал многое, и, среди прочего, половую инициацию группой шпаны на пыльном чердаке, результатом которой явились три точки, выколотые на запястье и означавшие слово “блядь”. Об этой оргиастической реализации своей бравады Наташа рассказывала полупокаянно, полуцинично, храбрясь и борясь с чувством унижения, умалчивая о деталях, и со сле­зами, которые неволею навёртывались на глаза. Вопросы секса не были для неё табу, и, хотя ей стукнуло всего пятна­дцать, она расспрашивала Илью о его интимных отношениях с Евгенией, как взрослая подруга, и Илья отвечал ей откро­венно

Сказать, что Илья не испытывал влечения к Наташе, зна­чило бы сильно соврать. И всё же, она была для него, прежде всего, человеком, ребёнком, душою живою, и это пересилива­ло страсти. Илья знал, что нельзя выпускать джинна из бу­тылки, что это было бы святотатством, - и он был прав в этом. Наташа любила его, и любила чисто. Он стоял для неё вне пределов той пьянящей грязи, в которую она окунулась, и принадлежал к миру света, с которым Наташа, - как она чув­ствовала это, - разлучилась навсегда. Поэтому, если бы он позволил себе откликнуться на игру беса в ней, это было бы для Наташи гораздо большим ударом, чем для него самого.

Наташа приоткрывала Илье окошко в мир, от которого он был далёк, но с которым постоянно соприкасался в жизни. Между ним и людьми “забарьерными” ощущалось какое-то тя­готение. Видно Дьявол не спускал с него глаз, а через Дьяво­ла и сам Господь. Илью удивляло многое из того, что он уз­навал через неё, и как-то учило человечности. Его умиляла и немного смешила корпоративная мораль проституток, которой придерживалась Наташа. С каким негодованием рассказыва­ла она о старичках, которые не покупают пожилых гетер, предпочитая подростков. “А ведь ей жить на что-то надо!” - восклицала Наташа, сочувствуя своей стареющей товарке. Будто бы мужчины, покупая товар, должны были держаться возрастного ценза!

Наташа и её мать, - женщина фантастическая, властная наружно, но внутренне рыхлая, - бедствовали без отца, за­писного сутенера с конфетными манерами, который жил те­перь на содержании у какой-то дамы, дружно ненавидимой нашими героинями. Этот горе-отец оказался при знакомстве невзрачным мужичонкой с маленькими усиками по моде тридцатых годов, напоминавшим внешностью известного ковёрного в цирке. Но мать Наташи свято верила в его неот­разимость и всерьёз предупреждала Илью о том, чтобы он не показывал тому свою молодую жену, потому что он якобы может обольстить её. Илья познакомился с этим разрушен­ным семейством очень обыкновенным образом: он искал квартиру, где они могли бы приютиться с Женей, и нашёл Наташу с матерью по объявлению, которое те наклеили на столбе рядом со своим домом.

Руфина Алексеевна, так звали мать Наташи, приняла жи­вое участие в судьбе молодожёнов и, хотя не взяла их к себе на квартиру, оберегая молодую семью от якобы неминуемого разрушения под влиянием её дочери и мужа, но довольно много повозилась с ними, пытаясь пристроить их у разных дальних родственников. Причём оставалось неясным, чего там было больше: желания помочь или желания похвастать своими родственниками, которым ежедневно самолётом доставляли из Киева особый фирменный торт к вечернему чаю. Этот родственник, впрочем, был обыкновенным кустарём-сапожником, и та роскошная жизнь, которую он себе позво­лял, могла бы служить прекрасной иллюстрацией к положе­нию с обувью в этой злосчастной стране. На квартиру подпольные снобы Илью с Женей, конечно, не взяли, а к другим они сами не пошли, но зато завязалось знакомство с семьей Наташи.

Для Ильи эти люди стали частью страдающего от неспра­ведливости мира: он сочувственно внимал рассказам о войне, которую объявили в школе Наташе родители её одноклассников, Наташа училась тогда всего лишь в седьмом классе, и весь её грех был пока ещё лишь на языке. Она только ещё изображала из себя бывалую, познавшую мужчин, а на самом деле была невинна, но родители находили, что она развраща­ет их детей, и требовали удаления её из школы. Безусловно, Наташа усвоила ценности улицы, да и самой школы, которые быто­вали там втайне от учителей и родителей, и неприлично высветила их, пытаясь опереться на эти ценности в преодолении каких-то своих внутренних ущемленностей и в угоду своей врождён­ной мещанской спеси. И за эту непозволительную позу, за скабрезную маску на карнавале благопристойности её гнали вон, на улицу, где её маска должна была превратиться в на­стоящее лицо. А между тем, среди её сверстниц, чей статус был вполне благополучен, были по-настоящему развращён­ные, жившие проституцией, - а их родители не подозревали об этом или умалчивали… Словом, для Ильи вся эта история стала образчиком современной социальной драмы, так со­звучной описанным у любимого Ильей Достоевского. Он го­рячо переживал и нашёл здесь ещё один канал выплеска сво­их диссентерских настроений.

А что же Евгения? Чувствовала ли она в отношении Наташи то же, что и Илья? Он, может быть, предполагал, что “да”. Но, если бы его тогда врасплох спросили об этом, то, наверное, об­наружилось бы, что он, собственно, не знает, о чём думает, и что чувствует его жена. И в этом факте сказалось бы глубо­кое внутреннее отчуждение, которое таилось между супруга­ми.

Впрочем, таилось оно только для Ильи, а для посторонне­го взгляда не было тайной. Один старый приятель Ильи про­ездом бывший в городе и навестивший их, заявил однознач­но: “вы жить вместе не будете”, хотя он наблюдал молодых всего лишь в течение получаса.