Очутившись на распутьи, Никита, на сей раз, избрал пу­таный компромиссный маршрут. Часть пути он решил прой­ти по Шанхаю через более-менее знакомую ему Мопровскую улицу, избегая тем самым встречи с Абокаром, а часть - по конечному отрезку Городской, где, по его расчётам не долж­но было быть Маги.

С замиранием сердца, благополучно пройдя по Мопров­ской, где, - как то и положено Шанхаю, - не росло ни единой былинки, Никита через проулочек, мимо домов нефтяников вышел на Городскую. К вящему ужасу своему здесь он пря­миком вышел на компанию Маги, но отступать было уже поздно, так как его заметили.

Мага с приятелями играли в “кулёк”, игру, возможно, по­лучившую своё именование от древнеримской “кулины”, ям­ки в земле на могиле усопшего. Игра, в частности, заключа­лась в том, чтобы макнуть палкой, замещавшей фалл, в эту ямку, с целью оживления умершего, при этом нужно было избежать цепких рук стражей царства мёртвых, которые сте­регли ямку.

Никита вознамерился было незаметно пройти мимо, в на­дежде, что увлечённые игрой сорванцы не станут тратиться на него. Но Мага, завидев его, бросил игру и запрыгал в ис­ступлении, потрясая палкой и крича на всю улицу: Развалка! Развалка!!

В ответ Никита ветхий привычно сжался, но Никита но­вый вдруг ясно увидел всю детскую совершенно нелепость выходок Маги. Это видение сообщило ему неведомую доселе силу взрослого по отношению к недорослю. Он решитель­ным шагом подошёл к Маге, взял его, онемевшего, за ухо и внушительно, молча, потряс, на виду у оглушенной такой метаморфозой компании. Мага от неожиданности присел, лишился дара речи и мгновенно превратился в маленького, совсем нестрашного мальчишку. Никита отпустил его и, молча, прошёл через расступившуюся перед победителем уличную ватагу.

Это был как раз такой переломный момент жизни, кото­рый древними расценивался как смерть и новое рождение. На этом этапе человек, по мнению древних, делающему честь их глубокомыслию, должен был получать новое имя, ибо старый человек умирал. Рождался человек новый, и всё но­вое приличествовало ему: и имя, и вещи, и образ жизни. Но кто бы дал Никите новое имя? Кого это заботило? Такого человека не было рядом, да, пожалуй, и на всей обетованной ему земле. К тому же, как пойти против метрики, такой важной бумаги? А раз вовне ничто не изменилось, то и внутреннее изменение не закрепилось так, как должно, не получив поддержки сознания. Ведь не мог Никита сам осознать своё становление: тут нужна была общественность, которая предложила бы парадигму сознания - в сказках, легендах, эпосах, торжественных ритуалах, почётных званиях и орденах. Но такой общественности не существовало: она была не нужна всемирной фабрике, и её уничтожили.

Тем не менее, новый человек родился, но пуповину никто не обрезал. Оттого не время было ещё зажить ему полно­кровною жизнью, и он, подобно былинному богатырю, по­грузился в сон, просыпаясь лишь время от времени, чтобы в нужный момент подправить прихотливую судьбу, готовив­шую его окончательное пробуждение.

С другой стороны, и ветхий человек, постоянно оживляе­мый старым именем и всеми неизменными атрибутами прежней жизни, не умер до конца и долгие, долгие годы вла­чился за Никитой новым, отравляя ему душу своим гниением, подмачивая репутацию, и подставляя ножку в ответст­венных положениях, и мешая правильному самоотождеств­лению, в результате чего и Никита новый испортился, час­тенько лукаво прячась за спину полумёртвого и безвремен­ного Никиты ветхого.

Глава 16

Американские параллели.

С утра подморозило, но снега не было. Звёзды уже погас­ли, кроме нескольких самых ярких, которые из огненных сгустков превратились в светлые точки. Фонари ещё горели. Илья мерно размахивал метлой на длинном древке, взбивая тяжёлую жёлтую пыль. Утром, во время работы, в голову всегда приходили добротные мысли. Зачастую, это были са­мые плодовитые часы за день.

Редкие прохожие спешили быстрее проскочить через под­нимаемый Ильей пылевой смерч. Наш герой едва замечал их - его взор был заполнен видениями прошедшей ночи:

“Хуанито напряженно прислушивался к голосам и хлопа­нью дверей в коридоре мотеля. Время близилось к полудню. Кто-то внутренний подсказывал ему, что надо бы быстрень­ко встать и закрыть дверь номера изнутри, потом одеться и уйти через окно. Но он с непонятным, неразумным упорст­вом не желал прислушаться к доброму совету. Кто-то второй внутри него находил унизительным для себя признание того, что ему есть чего бояться, и что требуется осторожность. Так бывало и за карточной партией, когда внутренний голос вдруг говорил ему, что нужно зайти с “девятки”, но он, сле­дуя своим внешним расчётам, не доверялся алогичному под­сказыванию и неминуемо проигрывал.

Вот и теперь его логическое самосознание сопротивля­лось внутреннему побуждению. Ведь он - лояльный гражда­нин, проводит отпуск на берегу моря со своей законной же­ной, и ему нечего бояться. Фактически, он не желал призна­вать реальности, которая стучалась к нему через сердце, упорно цепляясь за обманчивую видимость.

Лючия лежала рядом, на широкой кровати, - они отдыха­ли после утреннего купания, пережидая дневную жару. Лю­чия не спала и, видимо, почувствовав сдерживаемое беспо­койство Хуанито, тоже прислушивалась поневоле к шуму за дверью, уставив широко открытые глаза в потолок. Шаги приблизились и замерли возле двери в коридоре напротив их номера. Через секунду, другую последовал короткий стук в дверь, затем дверь приотворилась и в щель просунулась го­лова жандарма в синем картузе: за нею в полутьме угадыва­лась наглая рожа коридорного.

Хуанито следовало бы вспылить, возмутиться, твёрдым голосом потребовать закрыть дверь, и жандарм бы, наверное, испугался. Он и впрямь заколебался, было, увидев лежа­щих на постели молодожёнов, и даже сделал движение назад, потянув за собой дверь и сузив тем самым щель, в ожидании естествен­ного отпора. Но Хуанито был парализован видом жандар­мовой головы, и это было, в общем-то, понятно после не­официального предупреждения, которое он получил от известных доброжелателей, что ему не следует ни при каких обстоятельствах попадать в руки полиции. Он лежал неподвижно, как обречённый на за­клание. Жандарм, между тем, быстро оправился от своего минутного стыда и, заметив намётанным глазом нереши­тельность Хуанито, ввалился в комнату.

- А-а, голубки…, - в растяжку произнёс он, скабрезно ух­мыляясь и облизывая губы, - развлекаемся, значит, ну-ну… Одевайтесь! - вдруг скомандовал он, не выказав при этом ни малейшего намерения выйти, чтобы дать им одеться. Хуани­то должен бы был попросить его выйти, но, раздавленный неведомой виной, не смог этого сделать, будто он был не свободный человек, а заключённый. Сгорая от жгучего сты­да за своё малодушие, Хуанито сполз с постели и стал по­спешно одеваться на глазах у жандарма. То же сделала и Лючия. Казалось бы, она могла оказать сопротивление на­глому солдафону, как женщина, - потребовать соблюдения приличий. Но она промолчала и стала одеваться при посто­роннем мужчине.

Её состояние было схоже с состоянием Хуана. Она тоже ощущала неведомую вину, и это лишало её гордости, потребной для сопротивления.

- Документики, - с прежней двусмысленной ухмылкой, ис­коса поглядывая на полуобнажённые ноги Лючии, потребо­вал жандарм. Лючия безуспешно пыталась придать поблед­невшему лицу презрительное выражение. Руки ее, однако, дрожали, когда она доставала из сумочки свой паспорт. Хуанито протянул своё удостоверение. Бегло взглянув на “корочку” Хуана, жандарм принялся изучать паспорт Лю­чии, по свойственной ему подлости намереваясь, очевидно, сделать объектом атаки женщину, как слабое существо.

- Лючия Педро де ла Монтанья, - по складам прочитал он и вдруг выстрелил в неё глазами: так?

- Да, это я, - с напряжением в голосе отвечала Лючия.

- Твой папочка, кажется, служит в министерстве труда, так? - Лючия молчала, - и сотрудничает в левых газетёнках, между делом, а-а? А дочка прохлаждается на курортах с мальчиками, а?