- Она моя жена, - вступился Хуанито.

- Же-ена, - протянул Жандарм, - а брачное свидетельство у тебя есть? Хуан покраснел, - свидетельства у них не было.

- То-то! - назидательно и торжествующе заключил жан­дарм. - Вы оскорбляете общественную нравственность. Я должен составить протокол.

Жандарм уселся за стол, сдвинув локтем лежавшие на нём журналы, так что один свалился на пол. Но жандарм и не подумал подымать его.

- Ты выйди в коридор, - приказал он Хуану, - а ты подой­ди сюда, детка, - адресовался он к Лючии.

Хуан чувствовал, что он не должен оставлять Лючию на­едине с этим хамом. В сущности, его действия совершенно неправомерны!

- Вы не имеете права её допрашивать, - выпалил Хуан, - она моя жена, и я никуда не уйду отсюда.

- Раз нет свидетельства, значит не жена, - наставительно произнёс жандарм, и, сообразив, что этот жалкий мальчишка останется в комнате только в том случае, если он, страж по­рядка признает его права, жандарм повысил голос.

- Закрой дверь с другой стороны! По-хорошему тебя про­шу. Он угрожающе привстал при этом из-за стола и звякнул наручниками, висевшими у него на поясе. Обескураженный Хуанито сник и послушно вышел в коридор. В бессильном отчаянии он стоял под дверью, сжимая ку­лаки и прислушиваясь к тому, что происходило за нею. Од­новременно, он лихорадочно оправдывался перед собой: “что я могу сделать? Если бы я стал противиться, он забрал бы нас в участок, и тогда ещё неизвестно, чем бы всё это кончилось…” Но оправдания помогали мало.

Заплаканная Лючия вышла из злополучного номера через бесконечные полчаса и, не взглянув на мужа, направилась к выходу. Хуан устремился за ней. Они вышли в патио.

- Чего он от тебя хотел? - нервно допытывался Хуанито, придавленный тяжестью унижения и вины за то, что не смог защитить жену, как то подобало мужчине.

Лючия молчала. Потом сказала, глотая слёзы: “он заста­вил меня написать на отца…” Хуан закрыл глаза и сморщил­ся, как от удара.

С этой минуты море потеряло свой блеск. Оставаться здесь далее не было никакой душевной возможности. Нужно было бежать от своего позора. Хуан и Лючия уехали из зло­получного мотеля в тот же день вечером. Отпуск, однако, ещё не кончился. Возвращаться в контору до срока противо­речило всякому здравому смыслу, и молодые супруги по предложению Хуана отправились к его родителям, в Новую Каталонию.

Родительский дом встретил их приветливо. Но на этот раз Хуанито не испытал того тёплого воодушевления от встречи с родными ему стенами, как то бывало раньше. Он рассеянно бродил по комнатам, отмечая взглядом знакомые предметы; садился в старые кресла: пытался читать, сдержанно отвечал на заботливость постаревшего отца; без прежнего удоволь­ствия ел столь любимые им когда-то домашние кушанья. Ко­гда-то! Это действительно было очень давно, будто век про­шёл…

Душу Хуана жгло испытанное унижение, его сдача перед лицом злой несправедливости. Отношения его с Лючией, и без того не гладкие, ещё больше разладились. Как он завидо­вал теперь Альваресу и Игнасио, и их друзьям из “Левого фронта”. И как презирал себя за своё малодушие, за своё бегство, за свой разлад с Альваресом. Да, именно это от­ступничество, это предательство себя, отказ от борьбы, не­обходимость которой он признавал: отказ, продиктованный малодушием, страхом, и вина, порожденная этим отказом, именно они сделали его таким ничтожным, таким безволь­ным и трусливым.

Чем глубже он вникал в мотивы своих поступков, тем сильнее ненавидел себя. Чем чаще вспоминал унижение, пе­ренесённое им, тем сильнее ненавидел жандарма и всё, что стояло за его мундиром и портупеей. И чем сильнее он нена­видел, тем более прибывало у него силы, и тем более притя­гательным казалось ему соединение с прежними и новыми друзьями, выход из теперешнего убогого и, как оказалось, вовсе не безопасного одиночества. И всё же препятствием к этому воскресению служила мысль об опасностях, которым он неминуемо обрекал себя в этом случае. Ведь даже залезть на крышу дома по пожарной лестнице представляло для него почти непосильную задачу из-за страха, который он при этом испытывал. Что же говорить о другом, гораздо более страшном?

Ещё и еще раз рисовал Хуан в своём воображении те опасности, которые ожидали его в случае вступления на путь, по которому шли Альварес и Игнасио. Он как бы мыс­ленно приучал себя к ним, свыкался с ними, как с неизбежно­стью. Но пугливое сердце отпрыгивало прочь от такой пер­спективы, его начинало мутить и сосать под ложечкой, и он видел, что не в силах решиться.

Прежнее самомнение совершенно испарилось, теперь он находил себя ничтожнейшим из смертных, и жил с этим соз­нанием.

И это сознание собственного ничтожества приметно из­лечило его от любви к собственной персоне. И как только он перестал любить себя, ему сразу стало легче. Мысль о веро­ятной собственной гибели не пугала его больше, так как он находил себя недостойным жить. И вот, в одно прекрасное утро он почувствовал, что способен отринуть себя тепереш­него не только в мыслях, но и на деле. И он решился.

Решимость сразу же придала ему огромную силу, так как сфокусировала на его воле энергии добра; эта энергия по­крыла, но не уничтожила его слабость: нетренированность и неискусность личной воли в деле осуществления господства над внешней раздражимостью и страстями.

Хуан понимал, однако, что после его отступничества он не может прийти к старым друзьям с пустыми руками, что должен сразу зарекомендовать себя, преодолеть их естест­венное недоверие ему: убедить их в своей решимости и спо­собности бороться до конца. И поэтому он прежде решил разработать план операции и подготовить необходимые для её осуществления материалы. План заключался в том, чтобы обстрелять самодельными ракетами жандармский участок. Ракеты предполагалось установить на крышах прилежащих домов и запустить автоматически часовым механизмом пуска. Контроль над операцией должен был вестись на рас­стоянии с помощью двух портативных радиостанций.

Когда все детали этого плана окончательно прояснились в его голове, Хуан мыслями был уже там, в Сан-Диего, ря­дом с друзьями. В родительском доме ему больше нечего бы­ло делать, и он, не мешкая, начал собираться в дорогу”.

Таков был сон Ильи, в котором он без труда разглядел свою недавнюю мятежную юность.

Глава 17

Встреча с великим кукурузоводом.

Никита бежал, увлечённый общей волной. Бежала вся школа, изрядной рысцой, растянувшись на добрую сотню метров. И это было совершенно естественно - бежать. Нико­му бы и в голову не могло прийти, что можно идти шагом, хотя до прибытия поезда оставалось ещё полчаса.

Занятия в школе сегодня прервались как-то сами собой. Никто ни о чём не договаривался. Дистанция между учите­лями и учениками растворилась в общем, неподдающемся осмыслению возбуждении. У всех была одна цель, одно же­лание, все были охвачены одним и тем же глупо-восторженным чувством, в котором не знаешь, что преобла­дает: предмет этого чувства или взаимное возбуждение со­бравшихся вместе многих людей. Чувство это было подобно тому, которое испытывают люди, проходя единым строем перед высокими трибунами, когда в ответ на высокое при­ветствие из сотен глоток само собою вырывается мощное “ура!”, или которое охватывает неистово аплодирующую своему кумиру публику, когда тот выходит на “бис”. Никита не знал даже, кто принёс в класс потрясающую новость. Она вошла в него сама собой, как озарение, молниеносно охватившее всех. И все уже знали, что нынче, дневным поездом в город прибывает сам верховный вождь: лидер партии, глава правительства, председатель верховного совета и лучший человек на земле. О продолжении уроков не могло быть не только речи, но даже мысли. Вся школа дружно снялась с места и плотной массой - ученики вместе с учителями, уравненные в одном восторженном стремлении и общем порыве, - побежала к вокзалу.

Впрочем, сказать, что в наш не самый большой город при­был с визитом сам глава огромной страны, было бы боль­шим преувеличением. Он лишь проездом останавливался здесь. И то, собственно, не он, а лишь правительст­венный поезд; и стоянка-то планировалась всего лишь деся­тиминутной. Но никто и не требовал большего. Жажда во­очию увидеть великого прогрессиста, которого знали лишь по портретам, была столь велика, что никто и на секунду не усомнился в необходимости тут же оставить всё и мчаться на вокзал.