Илья был несказанно рад успеху: большой страх отлёг у него от сердца; но и несколько сбит с толку таким неожи­данным проявлением деятельного сочувствия со стороны не­знакомого, в сущности, человека. Он чувствовал себя обя­занным и не знал, как благодарить. Ситуация оказалась вно­ве для него, и он попытался трактовать её стандартным об­разом; по-приятельски: предложил Рустаму поужинать вме­сте, в кафе, на счёт Ильи. Обычно, эта расхожая монета да­рового угощения обращалась между студентами беспрепят­ственно и ценилась наравне со “шпорами” и английскими “тыщами знаков”, но в случае с Рустамом Илья наткнулся на непонятный ему гордый отказ.

Разумеется, Илья чувствовал, что дешёвое приятельское угощение - это не та валюта, которой можно оплачивать ве­ликодушие, но, с другой стороны, он не знал, каким же обра­зом оно оплачивается, потому что те отношения, в которых он вращался, были невысокого нравственного пошиба и мало пригодны для культивирования высоких чувств. Словом, Илья растерялся, ему стало неловко с Рустамом.

- Сделай другому то, что я для тебя сделал, это и будет благодарность, - сказал вдруг Рустам, и на этом они с Ильей распрощались. И этим жестом поставил себя на пьедестал такого сорта, каких не было в обычае устанавливать в том обществе, где вращался Илья.

Конечно, это был выход, и даже с экономией наличных средств, которые были скудны, но в то же время какой-то не­приятный выход.

Умом Илья понял, что это - очень благородно, и поступок Рустама нашёл отклик в его идеализме, и всё же ощущалась трезвящая неприятность, от того, что ему, оказывается, по­могли нелицеприятно: не потому, что он персонально понравился товарищу; не в порыве юношеской любви, к которой он привык как к субстанции добра в от­ношениях с друзьями, а в угоду какому-то моральному го­ловному принципу, которому отныне обязался неволею сле­довать и Илья. Ему будто преподали урок нравственности - как раз то, чего русский человек терпеть не может.

Несмотря на помянутую поведенческую “нестыковку”, отныне их, то есть Рустама и Илью, можно стало видеть вы­шагивающими по улицам вдвоём. Крепкий контакт был ус­тановлен, Илья уловлен в сети благодарности, и Рустам на­чал осторожную обличительную пропаганду.

Илью, однако, трудно было сбить такой чепухой, как плохое движение трамваев. У него был государственный ум, и он ясно видел вполне основательные причины обществен­ных неурядиц.

Ему и раньше приходилось встречаться с людьми, крити­чески настроенными в отношении к советской власти. Когда он, ещё подростком, пришёл на завод, споры с иными из ра­бочих, в которых Илья отстаивал советские идеалы, случа­лось, доводили его до слёз. Приходилось ему и делом под­тверждать свои убеждения, когда он согласился на опасную работу кессонщика, чтобы доказать своему оппоненту, что его “осанна советскому строю проистекает отнюдь не от бе­лых рук. Но то всё были свои люди. Они могли говорить что угодно и сколь угодно резко, всё равно нутром Илья чуял в них своих, и потому не боялся их, а раз не боялся, то, значит, не было и мыслей о каких-либо общественных санкциях про­тив этих людей.

В случае с Рустамом, однако, Илья не чувствовал никако­го свойства, напротив, Илья явственно почувствовал чужое: психологически этот странный восточный “дворянчик” был ему непонятен. Ему вдруг пришло в голову, что ведь именно такого сорта молодые люди устраивают теперь беспорядки в Чехословакии. Это открытие поразило его, так как он не мог ожидать встретить подобных “западных” фашиствующих типчиков в своей родной стране. Случилось, правда, не так давно, что они с отцом “ловили” вечерком разные волны по вновь куплен­ному радиоприёмнику и поймали радиостанцию Би-би-си, и он услышал о судебном процессе в Москве над какими-то писателями, которые сравнивали советскую власть с фашиз­мом и обзывали русских женщин “беременными таксами”. Илья, конечно, был страшно возмущён этими отщепенцами, но, тем не менее, отметил точность сравнения с таксой. Всё это было, однако, так далеко, - здесь же он впервые ощутил “врага” рядом с собой, и в голову его даже закралась мысль о том, что, пожалуй, следует донести об этом человеке в ор­ганы безопасности. Но перейти в действие эта мысль не мог­ла, в силу всё той же привычки к киношной жизни, состоя­щей только из переживаний; к жизни болельщика, никогда не притронувшегося ногою к мячу. Вместо этого Илья начал горячо спорить с Рустамом, употребив на то всю силу своей немалой эрудиции. Рустам же, столкнувшись со столь горя­чим и квалифицированным отпором, опешил. “Ну, если у этого строя такие защитники, то поколебать его будет труд­но”, - подумал он.

После первого пропагандистского поражения Рустам не стал более пытаться переубедить вновь обретенного приятеля.

Связь их, однако, на этом не оборвалась, а, напротив, окрепла. Илья притя­гивал Рустама по “принципу дополнительности” (очень модное в то время понятие): было в Илье нечто, не достававшее ему самому; и хотя сознательно Рустам видел в Илье прозелита революции, на деле то был душевный союз двух личностей, испыты­вающих становление. Вместе они должны были составить растущее целое, более сильное, чем каждый из них в отдель­ности; и каждый был ступенькой для другого.

Глава 15

“Детство моё, прощай!”

Никита, как обычно, собрался в школу и, - теперь уже тоже, как обычно, - отправился в другую сторону. Последние месяцы он не часто баловал старую школу своим присутст­вием. В те редкие дни, когда Никита всё же показывался в классе, одноклассники едва могли признать в нём прежнего товарища и первого ученика. Даже своего закрепленного места за партой у Никиты уже не было, и он, приходя, садил­ся на свободное, как вольный бурш, и это, согласитесь, было уж чересчур.

К началу занятий его никогда не было; он приходил в од­ну из перемен, середь дня, грязный, замасленный, с исцара­панными руками, покрытыми въевшейся металлической пы­лью, и садился на “Камчатке”, чаще всего за пустую парту, или к девочке, не пользовавшейся успехом. Руки он специ­ально не мыл. Их рабочий вид, как у механика, только что вылезшего из чрева машины, и едва обтеревшего руки пак­лей, должен был свидетельствовать о его новом статусе, под­чёркивать то расстояние, которое отделяло его теперь от од­нокашников (некоторые из коих всё ещё носили школьную форму!), и ещё служить индульгенцией, отпускающей грех прогулов.

Всё в школе казалось ему теперь чужим, нелепым и, глав­ное, детским. Учительница истории, учившая ещё отца Ни­киты, и чьи уроки Никита особенно любил, вдруг показалась ему старой бабушкой, нараспев читающей глупые сказки. Всё в её облике и манерах, доселе нравившееся, вызывало ныне необъяснимое раздражение, и вместо прежней симпа­тии Никита испытывал к ней неприязнь.

Может быть, главной причиной отчуждения Никиты от школы было то, что прежний класс, начавшийся как 1”Б”, умер, погиб, так как весь его костяк, лучшие и ближайшие друзья Никиты ушли после седьмого класса в техникум, - что было тогда весьма модно, хотя и недолго та мода длилась. Вместе с классом умерла для Никиты и школа. Но то была причина глубинная. Внешней же причиной было то, что Никита нашёл себе но­вую, более интересную “школу”.

Механическая мастерская с десятком довоенных станков, где Никита торчал теперь с утра и до вечера, предпочитая находимые там занятия и общение всем прочим, принадле­жала Институту Усовершенствования Учителей, учреждению новому и перспективному. Никита открыл для себя эту но­вую “альма матер” во время короткой “производственной” практики, которую он проходил там по программе для уче­ников восьмых классов. И Никита не был бы сыном своего времени, если бы грохочущий немецкий станок со шкивной передачей, образца времён германской войны, на ко­торой его дед стяжал себе звание георгиевского кавалера, оставил его равнодуш­ным. Очень может быть, что на этом станке даже точились снаряды, целившие в его деда. Неизведанная ранее, но много раз предвкушаемая по­эзия живого контакта с настоящей машиной, чудо резки ме­талла, обаяние статуса рабочего, всё это вместе взятое пле­нило Никиту совершенно. Высокий, сухощавый мастер, хо­зяин этого живого, громыхающего и гудящего металла, яв­лял собою хрестоматийный тип мастерового человека. Сдержанный, солидный, по-особому, по-рабочему интелли­гентный и, в то же время, такой народный, насмешливый, он был как раз таким рабочим, каких Никита видел в фильмах про революцию. Мог ли такой насквозь распропагандиро­ванный, идейный мальчик, как Никита, не влю­биться в него?