Илья, в свою очередь, не мог не заметить Рустама, тоже выделявшегося на общем инфантильном фоне, но его совсем не привлек этот кавказец с малоподвижным лицом, в пиджаке с чрезмерно широкими плечами. Он знал склонность кавказ­цев к физической силе, и потому этот богатырский пиджак был ему неприятен.

Итак, в лучшем случае, Илья оставался равнодушен к Рустаму и продолжал свою жизнь вольного студента с от­крытым будущим, не подозревая, что попал в сферу влияния могущественных сил, о наличии которых в мире он ничего не знал, и не мог знать, так как на полках его сознания им не нашлось бы места.

Автор сей повести тоже не может сказать многого об этих силах. Может быть, Лев Гумилёв мог бы внести сюда некоторую ясность. Во всяком случае, частным аспектом этих сил было давление со стороны древних духовных сущностей на молодую варварскую циви­лизацию славян. Они, эти древние сущности, подвергали фе­номены русской духовности испытанию на предмет истинно­сти, и имели в себе достаточно различённости, чтобы разо­блачать химеры и голые формы, не подкрепленные душев­ным содержанием.

В семье Рустама, корни которой тянулись в Персию, Армению и Палестину эти духовные силы ещё были живы, поскольку живы были многие из культурных традиций, способных дать этим силам форму. Поэтому Рустам, помимо внушений советской пропаганды, обладал своей системой нравственных норм, которую он противопоставлял, как советским идолам, так и пластичной целесообразности и себе-потаканию, - принципам, закреплённым в русских пословицах, которыми все и пользовались, вместо Библии. И это были не про­сто “манеры”, которые легко мог перенять любой бойкий язычник, но действительные принципы жизни, подкреплённые господской волей, подчинявшей им низшие жизненные составы. Если, скажем, для формального человека быть честным означало не искажать передаваемой информации, то для Рустама быть честным означало “быть честным внутренне”, то есть его проявления должны были быть откровением сущности, а не покровом, скрывающим невесть что. Напротив, внешне он мог быть отчаянным врунишкой, то есть безбожно перевирать факты, выдумывать события и сочинять мизансцены. Возможно, он делал это как раз из неосознанной антитезы внешнему пониманию “честности”. Во всяком случае, честность была одним из главных пунктов этого врунишки. На оселке честности правил он всех и вся, на ней противопоставил себя отцу, а затем и обществу в целом, как лгущему.

Когда его отец, лектор-международник областного мас­штаба, привёл однажды девятилетнего Рустама на одну из своих лекций, ожидая возвыситься в глазах сына, который явно начинал быть “себе на уме”, то результат оказался самым обескураживающим: “ты обманываешь”, - вот что сказал ему сынок. И когда в девятом классе ему задали написать со­чинение на тему: “за что я люблю свою школу”, то он не принял условий игры, предполагавшей ложь, а написал правду об учителях, об истинном отношении к ним учени­ков, и о том, как никто не любит школы. Сочинение это на­делало много шуму, и, после обсуждения его на педсовете, куда вызывался к ответу и Рустам, директор запер этот ше­девр у себя в сейфе.

На уроках обществоведения Рустам морочил учителя, ставя того в тупик выдуманными тут же, несуществующими цитатами из произведений Маркса, которых бедный учитель, конечно же, не читал. Вскоре после окончания школы, не­удавшееся сотрудничество в местной газете, где, как оказа­лось, никакая правда была невозможна, привело Рустама в оппозицию ко всему обществу. Автору хочется тут блеснуть учёностью и умно заметить, что в обретении этой нравственной, по сути, оппозицией политической формы сказалась способность цивилизации превратить отрицающую силу по­давленной ею древней культуры в фермент собственного брожения. Нравственная сторона нашла себя в том, что Рустам не только хотел изменить политический строй в целом, но и разрывал ткань эгоистической повседневности, частными альтруистическими поступками и добрыми делами.

Итак, Рустам, ставший одиноким революционером и, вместе, “Робин-Гудом”, целенаправленно искал себе сторонников, и не подоз­ревавший об этом Илья был намечен как кандидат. Колесо судьбы, таким образом, завертелось, и нужен был только случай, чтобы вращение его обнаружилось въяве. Но случай пока не представлялся. Метод Рустама был прост и естествен; и если чуточку лукав, то как раз благодаря указанной двойственности: его левая рука знала, что делает правая и помогала ей. Он подстерегал потенциального прозелита его случайной нужде или беде, и тогда самоотверженно бросался на помощь, демонстрируя не принятые в новейшем обществе чудеса моральности и чело­веческого братства. Таким образом происходило сближение, за которым следовала моральная, а затем и политическая пропаганда. То же самое было и в отношении Ильи. Рустам наблюдал его и ждал.

Случай, наконец, явился; оттуда, откуда и должен был явиться: из положения, в котором свободолюбивый Илья не мог не “залупиться”.

Военная кафедра, с её дисциплиной, была бельмом на живом глазу вольной университетской жизни. Воплощённый внешний порядок - капитан Бараньин, и воплощённая внешняя свобода - Илья, не могли не столкнуться, и столкновение это высекало искры адского пламени, в котором Илья мог запросто сгореть. Что толку, прозревать в капитане Бараньине того же анархиста, предавшего мать-анархию, и потому ревновавшего к Илье, который от­кровенно нежился на её лоне? Всё это только ухудшало дело; Бараньин понимал всё иначе и боролся с анархией так же яростно, как еврей-выкрест с иудейством. Кроме того, Бараньин был рыжим, лысым и малорослым; и всего лишь капитаном, хотя и выдвиженцем. Илья же был высоким, и не рыжим, а патлатым. Одного этого было достаточно, для того, чтобы такая пустяковая вольность как отлучка на час с лекции Бараньина возымела судьбоносные для Ильи последствия.

- Болен я, - фальшиво канючил Илья.

- Справку от врача, - сухо ответствовал Бараньин.

Итак, нужна была справка. Где взять её? Илья сидел ог­лушенный, в то время как все поднялись, грохоча стульями, и гурьбой направились к выходу из класса. Во взглядах иных из однокашников прочитывалось сочувствие, но в действие оно перейти не могло. Илья и не ожидал действенной помо­щи: он и сам точно так же прошёл бы мимо неудачника. Ведь Илья вырос в “киношной” культуре, в которой можно только сопереживать, но действовать нельзя, и эта культура развра­тила его, - как и множество современников его, - так что ре­альная жизнь вокруг воспринималась ими, как кино: можно сочувствовать происходящему на экране, обсудить это с приятелями, но действовать нельзя. В такой “зрительской” жизни праведность - это правильные чувства и правильные суждения (мнения), но отнюдь не действия. Рустам взламывал эту киношную условность своим активным Робин-гудством. Пробил его час…

Илья, вполне сознававший отчаянность своего положения принял участие Рустама безоговорочно и сразу. На выработку плана действий не потребовалось много времени. Вдвоём они помчались в аптеку, где купили термометр, - на счастье, термометры были в продаже. Затем - в поликлинику, где Илья записался на приём к врачу; чудо, но в регистра­туре были свободные номерки. Вопрос теперь заключался в следующем: нет ли на термометре врача каких-либо особых меток, вроде резинового колечка, или нитки, или меты краской, и совпадает ли его фабричная марка с маркой куп­ленного ими термометра? Ответ мог быть только опытным. Приходилось идти на риск. В ожидании приёма новые при­ятели усиленно грели на батарее отопления термометр, наго­няя нужную температуру.

В кабинет они вошли вдвоём. Рустам будто бы привёл больного товарища. Мнимому больному был вручен термо­метр. Началось заполнение медицинской карточки. В соот­ветствии с планом, Рустам в это время, будто бы ненароком, уронил на пол ручку, которую вертел специально в руках; ойкнул и, нагнувшись за нею, заслонил собою Илью. Тот же молниеносно поменял термометры. Фокус удался, справка была получена. На этот раз Бараньин был побежден.