Она веками прикрывала глаза и лепетала, как надо поклониться царице, как стать на колени, какие слова сказать. Через день появился кусок черного плису, Аграфена и бабка сшили из него мешочек для камешков и приделали к нему завязку вишневого цвета.

Иван задышал ровнее, поправился и пошел в школу за советом. Разговор с учителем вышел у него чудной: учитель глядел на него насмешливо, часто дергал себя за бороду и; будто пьяный, говорил:

- Так, так. Хочешь царице камешков подарить? Так, отлично. Маркушка говорил, ты их чуть не всю жизнь собирал? А-а, вон что! И не жалко? Крепко, значит, царицу любишь, а? Ну, валяй, она тебя, может, чайком напоит, хм... Чего? Дари, говорю, валяй! Когда приедет?

Да, говорят, скоро уже, вот-вот...

Дома Иван вынес на плиту десятый мешочек, высыпал из него камешки, заботливо перебрал их и сложил в плисовый мешочек. Бабка завернула мешочек в вышитое полотенце. Аграфена вынула чистые рубахи. Иван и Маркушка выкупались в море, взяли кошелку харчей и через горы пошли в дальний приморский город.

Шли они долго, а еще дольше томились на постоялом дворе. Город с горы гляделся в синеву моря, но спускаться на берег Ивану было боязно: а вдруг царь с царицей приедут? Дворники мели, чистили и поливали улицы. У домов в кадках и ящиках появились цветы. Полицейские ловили нищих и бродяг.

И вот однажды на улицах появились солдаты, зацокали копытами лошади с бравыми, топористыми людьми, дома, будто крыльями, замахали флагами, и народ повалил ва город.

Полицейские и солдаты вытянулись в ряд, между ними ровной холстиной лежала дорога, по дороге чинно разъезжали будто из снега слепленные начальники, - на них все было белое.

Иван протолкался с Маркушкой к цепи, но видеть и слышать ему мешали думы о том, как упадет он перед царицей на колени, как она возьмет у него мешочек, высыплет в подол камешки и ахнет:

- И это ты мне? Встань, какую награду тебе дать?

Иван не встанет с колен, нет, он только приосанится и скажет:

- Радуйся камешкам с детками. Чуть не двадцать годов собирал я их, а слово к тебе, если твоя воля будет, у меня есть.

Царица махнет рукой:

- Говори. Запишите и сделайте по-его.

Иван опять приосанится и скажет такое, отчего в родной деревне не только люди, - все избы, поля, луга, даже барский лес, - все засияет. Он скажет парше:

- Стариком ушел я из деревни к морю. Моготы нехватило жить там, а люди остались и плачут, потому ничего у них нет, все у барина-и земли, и луга, и леса, и воды, у людей же одно горе да беда. И вот тебе слово мое: сделай милость, убери этого барина за его лютость, за злость, за жадность...

Скажет он, а графья, князья да генералы запишут и станут дознаваться, откуда он, как лютого барина звать.

Все горе выскажет он, все слезы, всю кровь, все ссадины от арапников управителя, приказчиков, объездчиков и барина припомнит он, погибших детей помянет...

Нарастающие крики приглушили в нем радужный бред.

Он подхватил Маркушку на руки, и они увидели вдалеке много лошадиных голов, а между ними и на них пятна белой, голубой, малиновой одежды, блестки эполетов, платья, перья, шляпы и зонтики.

Крики накатывались все громче: "Ура! уррра-ра-а!" - и- захлестнули Ивана с Маркушкой. Уже обозначилась коляска с царицей и детьми. Иван поставил Маркушку на дорогу:

- Ну, держи кошелку и не отставай. Как я, так и ты делай. Благослови, господи!

Иван взял из кошелки полотенце с мешочком, но в горячке не сумел сделать так, как решил с домашними. Полотенце надо было сложить вдвое, так, чтобы вышивки свисали к коленям, прикрыть им руки, на них, на манер хлеба-соли, положить мешочек с камешками, тогда выступать вперед и падать на колени. Вышло все не так...

Край полотенца запутался в вишневой завязке, а коляска была уже вот. Иван кое-как освободил полотенце, сунул его в кошелку, схватил Маркушку за руку, юркнул с ним на дорогу и, подняв над головой мешочек, ринулся к несущейся коляске. Колени его уже готовы были подогнуться, глаза впились в царя с царицей, но сбоку ахнуло:

- Держи его!

- Это переряженный!

- Бомба, может!

- Ай!

- Вон, у старика!

- В руке, черная!

Народ схлынул с дороги, сытые подхлестнутые кони захрапели и дробней зацокали копытами. Иван бежал им наперерез, махал мешочком, кричал, но его рвануло назад, оглушило болью и швырнуло в беспамятство.

Маркушка увидел под ним кровь, упал на него, закричал:

- Мы к царице! Нам нужно! - и, вздернутый чьей-то рукой кверху, как котенок, отлетел прочь.

VIII

Иван сквозь муть увидел окно о толстой решеткой, ощупал забинтованную голову, услышал рядом шорох ц испуганно сел. С нар поднялся человек в белом халате, поглядел ему в глаза, попятился и стукнул в дверь. По коридору рассыпался дробный скрип, загремел засов, из-за двери, как на пружине, выскочил военный:

- Очнулся?

Он выпустил из камеры человека в белом халате, оглядел Ивана и, прикрыв дверь, закричал. Коридор ожил, и в камеру со столом и стульями вошли три военных.

Они разложили перед нарами на столе бумаги, сели и начали мучить Ивана:

- Ты, старик, кто?.. Откуда пришел? С тобой был мальчишка?.. Чей он?.. Зачем ты пришел с ним в город?..

В глазах Ивана мутнело, в голове не стихал гул, но он рассказал все, как было, от начала до конца. Военные не поверили, что он хотел просить царицу о деревне, стали допытываться, кто научил его этому, вконец издергали его сердце и, убедившись, что он говорит правду, руками ударили себя по коленям:

- Вот анекдотик!

- Террорист, хо-хо-ха-ха-ха-а!

Вместо лиц Иван увидел рожи с блесткими щелочками вместо глаз и прохрипел:

- Над стариком потешаетесь, а еще господа.

Один из военных цыкнул на него, вслух прочитал записанные его слова и строго спросил:

- Все так?

- Так, а что с того? Где мой Маркушка?

- Потом узнаешь. Подпишись вот здесь.

Иван с трудом поводил по бумаге пером. Военные подхватили стол и стулья, замок громыхнул за ними, и в камере стало тихо, как в могиле.

Иван забывался, приходил в себя и вновь забывался; видел в окне свет дня, муть, отблески не то утренней, НР то вечерней зари. Солдат молча ставил перед ним кружку с водой, миску пшенной бурды с бурыми клочьями лука, клал кусок хлеба, каждое утро обыскивал его, водил в тухлый подвал, обратно-и все.

Из )едка человек в белом халате входил в камеру с поджарым доктором в котелке и крахмальной манишке. Они вдвоем разбинтовывали Ивану голову, обстригали вокруг раны волосы, чем-то мазали ее, забинтовывали и оставляли в камере запах лекарств и ваксы.

Иван считал нроползавшие дни и ночи, но однажды сбился и махнул рукою. Боль и звон в голове затихали, а сон приходил все реже и реже. Не только днем-и ночью не мог он сомкнуть глаз, глядел на желтоватый свет в дыре.

над дверью, на туманный от грязи потолок, тужился понять, за что его держат, вновь и вновь мысленно оглядывал случившееся и гневно плевал в тишину, нет, не в тишину, не на пол, а в бегущих в воображении лошадей, в коляску, в лица, а главное-в лицо той, перед которой он хотел упасть на колени. Плевал и тут же в оторопи"Что это я, господи!" - поджимал ноги, гнал с глаз лошадей, царя, царицу, но они вновь неслись мимо, вытянутые, белые от испуга, и вызывали злобу. Иван ощущал в руке мешочек о камешками и сердито бормотал:

- Испугались, а кого, чего? Тьфу!

Спохватываясь, он отгонял наваждение молитвой:

"Верую во единого бога", - но слова спутывались, в глазах сновали побеленные страхом лица, и в груди опять вставали боль, унижение и ярость:

"А за что? Я двадцать годов каменья берег, выбирал.

Они мне лучше всего, а вы со мною так..."

Он мысленно падал за несущимися лошадьми, крик Маркушки врывался в цокот копыт, сбрасывал его с нар и толкал к стоявшей за дверью тишине:

- Слышь, ради бога, скажи, что с мальчишкой? Одно слово: живой или убитый, а?