Иван ухом ловил раскаты морского шума и слышал, будто волна кидает в дождь веселые камешки и кричит:

"Это Ивану!"

В один из дождливых зимних дней приказчик князя вел через долину табун дальних дешевых девок на виноградники. Лил дождь, с севера дул ветер, а одну из денок мучил жар, и она свернула к мазанке:

- Дайте попить.

С нее текли ручьи, зубы ее стучали о край кружкидо-до-до-до, - и она судорожно ловила потрескавшимися губами воду.

- Ой, девка, неладно тебе.

- Меня то трясет, дедушка, то печет. Видно, пропаду я тут.

- Пропадать смолоду стыдно, а итти по непогоди не след. Заходи-ка. Старая, обсуши да уложи девку...

Девка переоделась в бабкину одежду, двое суток дрожала на скамье, обливалась потом, с мукой пила привезенные бабкой из деревни горькие травы и встала только на третий день:

- Ну, бабушка, полегчало, пойду.

- Куда? - удивилась бабка. - Погибели своей не видала? Дождь опять хлещет. Не пущу я тебя...

Девка через окно глянула на толстые нити дождя и покорилась. Сказала, что ее зовут Аграфеной, что ни отца, ни матери у нее нет, а на заработки погнала ее невестка.

Сказала-и опять забылась. Яснеть глаза ее стали на пятые сутки, когда в мазанку вошло солнце. Аграфена обрадовалась и ну за хлеб-соль благодарить. Бабка опять накинулась на нее:

- Что, по невестке соскучилась? Приказчиковой плетки у князя не пробовала? Я пять душ на барской работе схоронила, провались она1 Поправляйсь, а если стыдно так сидеть, делай, на что руки поднимутся. А лучше походи, да опять ляг. Худущая ты, слабая.

Аграфена походила с бабкой по саду, спустилась к морю, оглядела все и вздохнула:

- А хорошо! Вот где жить бы!

Иван и Анисим хлопотали на винограднике. Аграфена вырвала вокруг мазанки побуревший бурьян, наносила с моря веселого песку и посыпала двор:

- Это я, бабушка, чтоб ты вспоминала меня.

- Ладно! Может, завтра мазанку побелим с тобою?

Побелили мазанку, побелили снаружи щелястый сарайчик. Дальше да больше, и зазвенел голос Аграфены у коровы, в саду, в мазанке, у ручья. Бабка светлела.

- Что же, старая, девка, выходит, сирота, а? - спросил ее Иван.

- Да я уж думаю...

- Чего думаешь?

- Сам знаешь, только бедные мы.

Иван хмыкнул и к Анисиму:

- Что ж девка даром горб будет гнуть у нас или как?

- Не знаю.

- А ты подумай.

- А чего мне думать.

Иван крякнул и за ужином заговорил с Аграфеной:

- Что ж, Граша, какие мы люди, сама видишь.

Кожа да рожа, мазанка, сад молодой да долгов за землю столько, что скоро одеться не во что будет. Не до жиру, а полюбилась ты нам. Давай порядимся на год за прожитое и на предбудущее, а?

- Я рада, только брат осерчает.

- Брат-не мать, брату написать можно. А? Во-о, давай, старая, угощай.

За кислым вином поговорили о деревне, о горечи сиротства, порядились, и осталась Аграфена в мазанке.

VI

Волны день и ночь набегают на берег, и он каждую зорю чистый, новый: обломками дерева он говорит о буре, обрывками одежды-о несчастьи, морской травой-о глубинной волне, горами гальки-о размашистом шторме, мелкой галькой-о покое. Иван каждую зорю ходил на него и не с охотой возвращался домой. Ныли ноги, а глаза бежали вдаль. Вон там, казалось, лежит и ждет его невиданное.

Сад уже давал плоды, девять мешочков заполнились камешками, только в десятый иногда по неделям не попадало ни одного,.но зато там были самые лучшие: золотые, розовые, бурые и огненные, лунные, голубые, синие и дымчатые, полосатые-в прямую полоску, в завитые полоски, в полоски широкие и не толще человечьего волоса, в полоски в два цвета и в несколько цветов, радужные, черные, светлозеленые и прозрачные, светлые с зелеными искрами, с каплями крови, с облачками дыма, одетые в позолоту, в сизоту, с узррами, с рисунками.

Иван не думал, зачем ему эти камешки, - он радовался им и верил, что они любого человека обрадуют. Аграфена тоже приносила с моря камешки, говорила о них с Анисимом, с бабкой и прягала, чтоб через год унести их в деревню и там показать всем. Бабка ворчала:

- Дед вон тоже с ума сходит, а по мне камень и камень, вроде стекла.

При мысли, что Аграфена уйдет в деревню, бабке было не по себе. Но дули ветра, тысячами разбивались о берег волны, на каменной плите у мазанки завязывались вечерние разговоры, а потом пошли ночные разговоры, шопоты, поцелуи, и печаль минула мазанку.

На свадьбе Иван из девяти мешочков насыпал миску камешков и подарил их Аграфене:

- Вот, бери, семь лет собирал да выбирал. Лучшего мне нечего подарить тебе. Пускай у вас с Анисимом все будет хорошо, как эти каменья.

Бывшие в гостях люди смеялись потом-нашел, мол, что дарить! - но на свадьбе даже бабка пропустила сквозь пальцы радугу камней и порадовалась их крепости и чистоте.

Свадьба была весной, и молодые жить ушли в сарай.

Туда Аграфена унесла и миску с камнями. Днем сквозь щели на них прорывались лучи солнца, ночью их обливало лунной водой и блеском звезд, а с моря, из-за гор обдували ночные ветра.

Анисим стал светлей и поворотливей. Аграфена с утра до ночи звенела голосом и незаметно, тоже, кажется, с песней, родила Ивану и бабке правнука Маркушку.

За Маркушкой ухаживали все, как за редкостным виноградом, и радовались каждому его шагу, каждому слову,. Когда он научился ходить, Иван вскидывал его в погожие зори на плечо, нес к морю, сажал на песке и собирал камешки и обломки дерева.

Маркушка играл галькой, катился к волнам, откатывался и гукал. Иван возвращался к нему, переносил его на новое место, ложился с ним рядом и говорил ему о море слова, каких никому не говорил: называл море голубыми слезами, скатившимися с чьих-то глаз в минуту радости, волны называл радужным дождем каменьев, теплоту их сравнивал с теплом материнской груди.

Маркушка плясал на нем, слушал его, глядел на море, привыкал искать в гальке хорошие камешки и, когда находил их, кричал:

- Де-де-а, во-о, нашел!

Иван разглядывал его находку, находил на ней жилочки, полоски, показывал их Маркушке и вслух дивился тому, что земля и море родили такую радость.

В зной, когда в мазанке все отдыхали, они вдвоем выносили на плиту мешочки и перебирали камешки. Иван забывал, что рядом с ним маленький правнук, и радовался каждому его крику:

- А во-о какой камень! Глянь!

VII

Цвел и рожал сад, корова давала молоко, приносила приплод, и все уходило в землю. Маркушка уже в школу бегал, когда Иван уводил к хозяину земли четвертую телушку и утешал бабку:

- Брось, старая, не реви, скоро расплатимся.

Расплатился Иван за землю шестой телушкой, принес домой бумагу и будто надорвался под нею: заболел, стал ждать смерти, а когда бабки не было в мазанке, говорил:

- Вы не думайте, что я смерти боюсь. Не-ет, а вот тяжко: не дождусь, видно, когда всем полегчает. Сам я из рук беды вырвался. Бедные мы, а все же таки живем.

Сад есть, мазанка есть, корова есть. Камешки мои, Граша, схорони до Маркушкиных лет: может, он кого обрадует ими. И не забудьте похоронить меня и бабку во-он там. - Иван через окно указывал на гору за садом: Тяжко будет нести туда, а уж потрудитесь. Оттуда вроде бы всех слыхать и все видать. Может, как вся земля вздохнет, мы со старухой хоть мертвые, да услышим.

Все глядели на гору, заглатывали слезы и верили, что дед скоро умрет. Только Маркушка отмахивался от слов о смерти и однажды сказал Ивану:

- Ты, деда, лучше поскорей вставай. Учитель вон говорит, царь к морю приедет, и советует камешки из десятого мешочка царице подарить.

Это взволновало Ивана.

- А ведь верно, а? - встрепенулся он. - Подарим царице, пускай радуется с детями, а я бы ей слово какое, гляди, о деревне сказал, а? Может, и вышло бы чего.

Жарче всех Ивана поддержала бабка. Ей начало мерещиться, как посланные царицей генералы ходят по родной деревне, сзывают народ, ведут его в экономию, награждают добром, землею, лесом, а управляющего и приказчиков гонят вон. А потом она, бабка, сидит будто на плите у ворот, видит идущих от поселка людей и... узнает своих, деревенских. Их деревня послала благодарить Ивана и ее, бабку.