Н.Ляшко

КАМЕНЬ У МОРЯ

I

Иван никогда не видел моря, но оно приснилось ему, во сне обрадовало его синевой, и он стал проклинать прожитую жизнь, тяжкую работу, что выпила соки, беду, что передушила всех детей, а теперь зарится на его старуху, на внука Анисима и хочет, чтоб он, Иван, остался один, как ветла при дороге, как перекати-поле, нет, хуже: перекати-поле катится по ветру, шелестит да шуршит, а ему, старому, придется под окнами гнуть спину и вымаливать милостыню.

Так нет же, беда, нет, жадюга, убирайся к чертям в тартарары, в пекло! Не будет по-твоему! Не отдаст тебе Иван старухи и внука. Пусть недруги указывают на него пальцами: были, мол, у Ивана, сыновья-дубы, дочеримальвы, да зачахли на работе в господской экономии, умерли, и он согнулся, а внук еще мал.

Погодите, не каркайте! Не видать вам Ивана с сумою на плече. Или думаете, ему вря приснился такой веселый и синий сон? Думаете, этот сон захиреет в этой избе, в чаду тоски, что наползает из углов и смотрит из каждой недоношенной сыновьями шапки, из каждого дочернего следа?

Нет, горько хорошему сну в наплывающих сквозь дрёму голосах, когда мерещится, будто сыновья вернулись с работы, будто дочери доят корову. Да разве выживет этот сон на узком, как две дороги в ряд, огороде, с конца которого виден погост, где его, Ивана, руками вырыто пять могил?

Нет, Иван снимется и птицей умчится за синим сном от нищеты, от господской экономии, где за грош лупцуют арапниками, от нив, где нельзя повернуться, от крыш, объедаемых зимой голодным скотом.

Так думал и говорил Иван после отрадного сна; горе и бедность, призраки нищеты и одинокой старости стояли за его словами.

Соседи ахали, шептались, будто за плечами Ивана уже стоит смерть, а он, содрогаясь, хлопнул старуху по плечу и решился:

- Гайда, старая сирота моя, к морю! Чего нам лишаться? Жизни у нас огрызки остались. Печаль-горе потеряем? Да нечистый с ними!

Анисиму он сказал, что больше не отдаст его в экономию пасти свиней, пусть они станут барину поперек горла! - и ну выхлопатывать бумаги, распродаваться, ладить телегу и подкармливать лошадь.

Бабка падала перед ним на колени и молила не отрывать ее от родной земли. Он топал на нее ногами и кричал:

- Замолчи, старая! Чего ты боишься? Думаешь, на свете для нас есть еще что-нибудь страшное? Да мне страшней всего тут. Как гляну, как подумаю-руки не поднимаются, голова болит, по спине цепом молотит.

Бабы жалели бабку, мужики прочили Ивану на чужбине невеселую долю, но мечта о том, что где-то есть теплый край, вспенивалась в них хмелем петых в молодости песен: а вдруг Иван дойдет до теплого края и будет полоскать в море свое старое тело? В глазах мужиков вставали невиданные земли. Они мысленно касались винограда, груш, слив и яблок, в тоске терли грудь и проклинали семьи и нищий скарб, на одной телеге которого не увезть, а двух телег, двух лошадей нет.

Мужики стыдливо, шопотом просили Ивана дать им весточку: как там, у моря? Если лучше, - эх! - да они переползут, они перелетят туда, и будет он среди своих, и будут они почитать его на чужбине как отца.

Бабка, чтоб не видеть избы, света и земли, от которых ее отрывают, зажмуривалась, проклинала синий сон и молила бога отвести от беды руку глупого Ивана.

II

По чужим полям и дорогам, через села и деревни тащилась лошадь. На телеге туго скрученное веревкой сено, узлы, тулупы, а на них потемневшая от печали бабка и жадный ко всему Анисим.

Ивану на ногах было легче, и он шел рядом с лошадью, помахивал кнутом, здоровался со встречными и, чтоб узнать, что ждет его, охотно говорил, откуда и куда едет.

Худого слова о теплом крае в пути ему никто не сказал.

Глаза встречных тянулись за его телегой, а губы, как во сне, выговаривали:

- Счастливые, к морю подались.

Анисим с телеги видел, что земля огромна, что мужиков на ней множество, что везде их точит нужда. Голос бабки осип от тихих слез, и она хмурилась, молчала, но по ночам в полевой пустоте страх пригибал ее к Ивану, и тот удивлялся:

- Ой, старая, неужто к смерти еще не готова? Смертьвезде смерть...

Иван не крепко верил в счастье у моря, но поторапливал лошадь, а та шла шагом, как положено ей, и медленно наматывала на жилистые ноги версты дорог.

В разгар лета Ивану замахали ветвями невиданные им деревья, со степи все гуще стлался запах полыни, палящее солнце загоняло в тень, - чаще приходилось спрашивать, какая дорога ближе к морю.

В одну из лунных мглистых ночей вдали встали черные тучи, уперлись в землю и поползли навстречу. Ползли они так медленно, что бабка задрожала от ужаса, даже .Иван ждал беды и крестился. А чуть брызнула заря, Анисим вскричал:

- Ой, это совсем не тучи, а гора! Да не одна, их много!

Дед, глянь, они стадом...

Бабка вздохнула и забылась. Горы плыли навстречу все утро, весь день и с вечерней зари до утренней, затем столпились и будто застыли. Дорога взбегала кверху, падала вниз, мостами и мостиками перелетала через ручьи и быстрые речки.

В далях под черепицей мрели домики, изумляли густо усеянные плодами низенькие сады, веселили цветы, бегущая из камней вода, раскидистые шелковицы, орехи и высоченные тополя.

Однажды из-за гор проглянул радующий разлив синевы. Иван, бабка и Анисим, вглядываясь, протирали глаза и удивлялись, пока люди не сказали им:

- Да это же море.

Иван заторопился, но гора скрыла море, и оно только на заре вдруг как бы подбежало к дороге. Лошадь удивилась и стала.

Иван снял купленную в пути старую соломенную шляпу. Бабка вытерла губы, будто ей надо было поцеловать внука. Анисим стал на край обрыва и врос в него.

Море было синим, бескрайним и входило в сердце покоем.

Вчетвером-лошадь и три человека-стояли они перед ним, как перед сном, который снился Ивану в деревне, и глядели ему в сверкающее широченное лицо.

Иван уловил в глазах бабки изумление, а в глазах Анисима то, что заставляет кричать и задерживать крик, взглядом охватил море, небо, макушки гор и глухо проговорил:

- Ну, старая, а ты не верила. Вот таким и снилось оно мне: синее-синее, и стою будто я в нем по колени, а оно такое теплое, что по мне сила идет...

Лицо бабки осветилось и стало моложе. "Ага, отлегло", - подумал Иван и на миг или на минуту потерял из глаз бабку, лошадь, Анисима, море и, чтоб никто не заметил его слез, дернул вожжи:

- Хода, хода. Доберемся до долины, про какую нам говорили, и хоть в ноги упадем людям: принимайте. Мы не экономию пришли заводить, нам бы только вздохнуть да чтоб барин на шее не висел...

III

Огоньки манили из теплой темноты в долину, но Иван не посмел тревожить ночью собак и людей, свернул с дороги к скале и расположился на ночлег. Море было совсем рядом.

Бабка и Анисим быстро забылись сном, лошадь похрустела сеном и притихла, а Иван глядел на близкие звееды, вслушивался в ночные звуки и морщил лоб: не угнал бы кто лошадь; что за люди в долине?

О себе он не думал: хоть на край света-ему и там будет лучше, чем в деревне; хоть под жернова, лишь бы не видеть пяти могил. Жить долго у моря, строиться он не собирался. Кругом камень, сил нет, денег мало, вот только лошадь, мешок харчей, скарбишко, - где уж тут строиться?

Небо на краю моря- неожиданно позеленело. Иван обернулся к спавшей в шелковицах и виноградниках долине, встал и пошел с горы.

Море как бы поднималось к нему навстречу и все яснее голубело. Ивана удивило то, что берег, куда глаз хватал, был усеян грядами круглой чистой гальки. Он на ходу закатал штанины и, как было во сне, по колени вошел в море. Вода была теплой, ласковой и тянула в себя.

Иван вернулся на берег, сбросил с себя все, лег в податливую синеву, тер бока, шею, ноги, захватывал воду в ладони, оплескивал ею голову и, слушая, как стекают струйки, смотрел по сторонам.