— Вот, вот, — отвечал Рогович. — То-то вы за ханов татарских и в церквах молитесь, и победы им просите у господа!.. Обесстыдели совсем!.. Раньше цесарь у вас один только грецкий царь был, зане́ — православия, говорили, хранитель, а ныне уже и татарина цезарем именуете!.. Нет! — выкрикнул Рогович, потрясая кулаками в цепях. — Церковь — вы, да только не Христова!.. Разве так подобает инокам жить Христовым, как ты живёшь?.. Вам, монахам, вам, иерархам церковным, подобает питаться от своих праведных трудов и своею прямою потною силою, а не хрестьянскими слезами!.. Во вретищах и власяницах подобает ходить, а не в этом шёлку, что на тебе!..
Глаза гончара налились кровью. Он дышал тяжело. Гневен был и владыка! Несколько раз он хватался рукою за цепочку, на которой висела на его груди панагия. Дождавшись, когда Милонег замолчал, он, зло прищурившись, сказал:
— Уймись немного. Вижу — распалился ты гневом, как вавилонская пещь. К чему это отрыгание словес? Афедрон гуслям не замена! Изыди, крамолующий на господа!..
Владыка поднялся и указал рукой на дверь. Служка-дверник поспешно распахнул её и поклоном пригласил войти стоявшего за дверью война.
...В тот же вечер митрополит Кирилл говорил Невскому, весь в дрожи негодования:
— Злой мятежник сей творец сосудов скудельных!.. Не увещателен!.. И дышит от него ересью болгарского попа Богу мила. Отступаюсь и в руки твои предаю!..
— Ну, удача добрый мо́лодец, что говорить станем? — такими словами начал князь Александр Ярославич свою беседу с Роговичем, введённым в его княжескую судебню.
— Когда бы удача был, не сидел бы у тебя в порубе! — послышался в ответ насмешливый голос мятежника.
Князь вглядывался в Роговича. Этот — в кандалах, исхудалый, землистого лица, обросший рыжею бородою, глядящий исподлобья — узник приводил на намять князю нечто далёкое. Что он видел его, этого художника и ваятеля, однажды в покоях архиепископа, — это было не то! Где-то ещё он видел его и даже разговаривал с ним... Вот только голос тогда был у него другой — ясный и звонкий; а теперь — с каким-то носовым призвуком. Ну, ясно же: он, этот измождённый человек в кандалах, был с ним там, на болотах Ижоры, воевал под его рукою со шведами, на Неве!.. Вот он сейчас как бы снова видит этого рыжекудрого человека, тогда, совсем ещё юношу, намётывающего копыта своего скакуна на толпы рыцарей и кнехтов, которых он грудит к воде, к их высоким и многопарусным кораблям. Облако толкущейся мошкары, пронизанное багровыми лучами солнца, неотступно следует за его сверкающим шлемом.
«А лихо бьётся парень!» — подумалось тогда Невскому.
После битвы он отыскал сего воина. Узналось: Рогович Александр-Милонег, иконописец, художник, гончар, мусией кладёт иконы. Староста гончарской братчины. А эти, что с ним, — его ученики, подмастерья... На шведов сам захотел пойти: «Душно нам от них, новогородцам».
Князь тогда похвалил его за доброе ратоборство, помянув его пород псом ратным строем. И вот этот самый человек стоит сейчас перед ним, повинный в лютом кровопролитии, в мятеже, закованный в кандалы... В тот день, после Невской битвы, он весело тряхнул рыжими кудрями в ответ на похвалу князя, рассмеялся и отвечал: «Твоего чекана люди, Александр Ярославич!..»
«Плохой же я чеканщик...» — подумал Невский, глядя сейчас на стоявшего перед ним понуро гончара. Он решил пока не устрашать вождя мятежников, а вызвать его на откровенную беседу, — кто знает, если раскается чистосердечно, то и добиться для него помилованья — перед посадником, владыкой и перед всем советом.
Князь ступил несколько шагов к гончару.
— Ну, тёзка, оказывается, мы с тобой в одной каше наспали. Я тебя помню... — спокойно и даже доброжелательно сказал он.
— И я тебя помню! — угрюмо отвечал Рогович. — Паевали в одной бра́тчине — верно! — в одном котле, да только пай вынули разный: тебя уж Невским зовут в народе, а меня... в земляном по́рубе гноят, да, должно быть, и на глаголь скоро вздёрнут!..
Александр Ярославич не ожидал такого ответа.
— Но торопись на глаголь! Успеешь! Оттуда ведь редко кто срывается. Пенька в Новгороде, сам знаешь, добран — верёвка не порвётся!.. Да только я так мыслю: не для верёвки такие шеи, как твоя!.. Видел тебя доблестным!.. И как это тебя угораздило? Когда я услышал о тебе, то сперва не поверил. Художник, думаю, добрый, изограф, гончар!.. Нет, не поверил.
И Александр, расхаживавший по комнате, остановился и развёл руками.
— Зря не поверил!.. Что сделал, то сделал: того не отрекаюсь! — ответил Рогович.
Он опять произнёс эти слова с каким-то странным носовым призвуком, словно бы у него был тяжёлый насморк, не дающий дышать.
— Подойди! — приказал Александр.
Рогович не двигался.
Тогда Невский, в два шага, сам вплотную приблизился к нему. Рогович быстро отдёрнул голову. Страшное подозрение мелькнуло в голове князя.
— Тебя били, что ли, в порубе? — спросил Александр.
— Нет, блинами потчевали! — отвечал Рогович.
И тогда только заметил Александр багровые припухлости и кровоподтёки на лице пленника.
Князь был неприятно смущён. Он как-то не думал никогда о своих заключённых и о том, каково им приходится. «Брошен в поруб — стало быть, виновен! — рассуждал Невский. — Что ж думать о них? И добрых людей всех не обдумаешь!..» И всё, что совершалось в княжеских тюрьмах ужасного, ничуть не возмущало его: даже верховные иерархи церкви признавали преступников и злоумышленников достойными казней. Но вот что такого человека, как Рогович, — и художника, и кровь свою не щадившего в битвах под его вождением — били у него, у Александра, в темнице, — это вызвало смущение в душе Невского. Он подошёл вплотную к художнику и движением крепких, как тиски, крупных своих пальцев развёл толстые медные пластины наручней, словно они были из сыромятного ремня сделаны: сперва — одну, потом — другую. Развёл их и швырнул на пол.
Дверь открылась, и, обеспокоенный резким звяком оков, дверник судебной палаты, с длинным топором на плече, всунулся в комнату.
Александр махнул на него рукой, и голова дверника скрылась.
Гончар тем временем стоял, поворачивая перед глазами замлевшие кисти рук и осматривая их. Потом поднял глаза на Александра и, усмехнувшись, спросил:
— Не боишься, что убегу? Ведь я же отчаянный!.. Али вот хвачу тебя ножиком!..
— Что отчаянный, знаю, — спокойно возразил Александр. — Зарезать ты меня не зарежешь: не пакостник!.. А бежать... зачем тебе бежать, когда, быть может, я и так тебя отпущу. Покайся — дарую тебе пощаду!..
— Уж как ты добр до меня! — насмешливо ответил Рогович.
Это был поединок! Кровавым потом души давался и тому и другому каждый удар, каждый натиск на противника. Невский сознательно дал полную волю выкричать себя этому измученному, озлобленному человеку. Он слушал его, стиснув зубы. Никто и никогда, даже самое вече Новгородское не дерзало швырять ему прямо в лицо всё то, что выкрикивал сейчас — то ярясь, как безумный, то затихая и глумливо покорствуя — этот человек, полураздавленный пораженьем и уж обречённый смерти.
Ho иногда князь терял хладнокровие и грозно возвышал голос.
— И чем зло? — кричал Невский. — А вот — эти ваши сходьбища, да пиры, да братчины, да восстания!.. А медь на татар, на Берке, вечем своим не зыкнете: на версту вас, не далее, слышно от Новгорода, когда орёте!..
— Ошибся, князь, малость! — возражал сквозь напускное смиренье гончар. — И зачем нам орать? Господин Великий Новгород, когда и шепотком на вече словцо скажет, так его и за Рейном слышат, и на Тоболе, и на Студёном Дышащем море, и до горы Арарат!.. А уж тебе, на Городище твоём, завсегда слышно будет!.. Смотри, Ярославич! — предостерегающе сказал Рогович. — Вот этак же давний дед твой, Владимирич Ярослав, порубал наших новгородцев — что ни лучших мужей, — а потом не он ли всячески себя клял, да чуть не ногтями готов был их из могилы выцарапывать, да чуть не в ногах валялся у господина Великого Новгорода: «Помогите, спасите!..» Смотри, как бы и с тобою того не было! Ныне, страха ради татарского, всех нас готов переказнить, что не хочем дани платить проклятым. А там, как надоест самому с поклонной шеей в кибитках ихних стоять, да вздумаешь клич кликнуть, ан глядь: и нету с тобой мужиков новгородских!.. Я ведь не за себя!..
