«От грозы тоя страшныя, от восстания людского, — так записывал в свою летопись пономарь, — вострясеся град весь, и нападе́ страх на обе стороны: на Торговую, а и на нашу. И от сей от лютой брани, и усобного губительства начата и бояре, и купцы, и житьи люди животы свои носити в церкви. Ох, ох, не пользует, видно, имущество в дни ярости... Плакала богородица вечорась у нас, здеся, в нашей церкви, у Святого Иакова в Неревском конце!..»

В городе начался голод: кадь ржи — сорок гривен, кадушка овса — пять гривен! Невский пресёк пути. Низовской хлеб не шёл. Торговля упала. Чужестранный гость — немчин, готянин, литвин спешили утянуть ноги. Оба двора торговых — и Немецкий и Готский, — каждый во главе с ольдерманом своим, всячески вооружённые, затворились за крепким острожным тыном, обставились кнехтами — сторожами, спускали на ночь лютых огромных собак, не кормя их...

Александр Ярославич и от себя тоже выставил им охрану — и на Ярославлем дворе, и вдоль берега: не учинили бы обиды купцу-зарубежнику, — греха тогда и сраму не оберёшься!

Донесенья из-за границы поступали тревожные. Уж далеко пронеслась и в западные страны лихая весть, что Новгород отложился, князь великий Владимирский, Александр, не может, дескать, пробиться в город, сидит на Городище, а вот-вот и оттуда выбьют! Князя Василия восставшие добыли-де из поруба — убежал от отца в Псков. Бурграфа новгородского, Михайлу, сами же новгородцы убили. Сеньор епископ новгородский бежал. Такие толки шли среди рыцарей. Невскому стало известно, что магистр рижский копит силы и в Юрьеве, в Мемельбурге, и в Амботене, и в Добине...

Татар Невский едва спас. Ордынские послы хотя и трясясь от страха, а всё ж таки визжали и ярились на князя, грозили смертью. Александр выслушал их и спокойно сказал:

   — Чернь мятётся!.. Я в том не виновен!

Он вывел их на сени и дал им глянуть. Возвратясь с ними, устрашёнными, в комнаты, сказал:

   — На вас, князья, уповаю: на ваше предстательство перед ханом!

На это послы ордынские, приободрясь, отвечали надменно и многозначительно:

   — Голоса́ черни никогда не досягают ушей нашего хана! Он велит ячмень посеять на том месте, где был Новгород!.. Поспеши карою сам, — тогда, быть может, гнев Нерке будет и не столь всепоедающим.

   — Останьтесь! — возразил Александр. — Увидите сами, покрыты ли будут от меня милостью мятежники!

Однако послы предпочли уехать. Александр богато одарил их. Ещё более щедрые подарки, с письмом, объяснявшим всё, что произошло, отправил он хану Берке и верховной супруге его Тахтагань-хатуни, его любимым женим и Джидже-хатуни и Кехар-хатуни.

Андрей-дворский вывез ночью послов из города, вместе с жёнами их, под прикрытием дружины.

Рогович, теряя улицу за улицей, стягивал свои последние силы в Гончарский конец. Эти стояли за него крепко! Он всё ещё ждал, что мужики окрестных селений и погоста подымутся и пришлют ему помощь. Он рассылал дружинников своих и клевретов далече от Новгорода, чуть не до Волока и до Торжка. Сулил деревенским неслыханные льготы! «Братья! Помогайте нам на князя и на злодеев!..» Ответ был нерадостный:

   — А!., как тесно стало вам, господа новгородцы, тогда и мы у вас людьми стали!.. Нет! Нам с вами — врозь: у нас — сапоги лычные, а у вас — хозовые. Вы — люди городские, вольные, а мы — тягари, земледельцы!..

...И наконец, настал неизбежный день: вождь восстания, израненный, в разодранном полушубке, однако с гордо вскинутой головой, предстал перед князем.

Едва приподняв голову от стола, заваленного свитками xapтий, Невский глянул на главаря мятежников и сказал начальнику стражи:

   — Человек владыки: горнчар, иконник!.. На увещанье его — к митрополиту!..

И Роговича увели.

Тем временем прочих, захваченных с оружием в руках, предавали казни немедля. Кто успел явиться с повинной ещё до конца восстания, тех пощадили.

Побросавшие же оружие слишком поздно, те знали, что им нечего и молить о пощаде.

Владыка Кирилл, погруженный якобы в чтение книги, разогнутой перед ним на покатом налойце, долго не подымал глаз на узника, введённого к нему. Владыка сидел сильно внаклон, так что Роговичу видно было лишь круглое, плоское донце митрополичьего белоснежного клобука с белыми открылками по плечам.

Гончару надоело стоять, переминаясь с ноги на ногу, — он звякнул оковами-наручниками и откашлялся.

Митрополит поднял голову и откинулся в кресле. Рогович заметил, что за этот год, как не видал он его, митрополит сильно постарел. Усохли виски. Заострился нос. Чёрную бороду перевила седина. Глубже в глазницы ушли огромные, чёрные, пронизывающие глаза.

   — Так, — промолвил наконец владыка. — Владычный мастер!.. Церковный человек!.. Художник, над иконным писанием тру ж дающийся! Нечего сказать, потрудился!.. За добрые, видно, труды в сих узах предстаёшь ныне предо мною!.. О, как стыдно было мне за тебя, моего церковного человека, ныне перед князем!.. А ведь когда-то прославлен был ты, Рогович, прославлен, аки Веселиил Новгородский!..

Гончар взметнул бровью.

   — Трудов моих и на Страшном суде не постыжуся! — гордо сказал он. — Вот и сия амфора, что слева пред тобою высится, — моих рук творенье.

Он слегка повёл скованными руками на огромную цветную, с птицами и цветами, фарфоровую вазу, едва ли не в рост человека.

Митрополит покачал головою.

   — Разве за это — оковы?.. — укоризненно произнёс он. — И ты не каешься зла своего?

   — Нет, не каюсь!

   — В гордого бо сердце дьявол сидит!..

   — Мне не от чего гордеть! Я — глиномес. Мы — люди тёмные, простецы... Меся глину да обжигая, мудр не станешь...

   — Отстань высокоумия своего! Вспомни будущего судилища ужас!..

   — Я с тобою, владыко, недостоин разговаривать. Я помолчу. Только то́ скажу, что вы и на этом свете поспеваете, да и на том. А и там то же, что здесь: верхнее небо, да среднее, да нижнее. Уж и темниц там настроили для нашего брата... Не из своих мечтаний я это взял, а чел в книге Еноха праведного!..

Митрополит, услышав это имя из уст гончара, только презрительно усмехнулся:

   — Вижу, ты преизлиха насытился ложных басен! Нахватался книг отречённых! Не дьявол ли суемудрия подвигнул тебя восстать на князя, на господина своего?

   — А он мне не господин! Господин мне — Великий Новгород!

выражение презрительной скуки появилось на лице митрополита. Он даже слегка и позевнул, призакрыв рот выхоленной рукой.

   — Экий афинянин, подумаешь!

Рогович вспыхнул от гнева. И в то же время искра озорства и насмешки сверкнула в его глазах.

   — Не Демокрит ли сказал, святый владыка: «Бедность в демократии лучше благоденствия при царях, свобода лучше рабства»? — И Александр-Милонег повторил по-гречески то, что сказал по-русски.

И в тот раз самообладание изменило владыке.

   — Так вот ты какой! — произнёс он гневно. — И со стола эллинских лжеучителей подобрал крохи?.. Не станем ли с тобою риторские прения здесь открывать?.. Но где ж мне в этом состязаться с тобою?.. Аз — мних недостойный. Мне подобает токмо от евангелия и апостол святых глаголати. И ты бы в святые книги почаще б заглядывал, христианин был бы, а не крамолою пышущий изувер. Не сказал ли апостол: «Не бо без ума князь меч носит: божий бо слуга есть, отмститоль во гнев злое творящим»?

Старейшина гончаров новгородских угрюмо кивал головою на слова владыки. Хотя и скованы были его руки, но казалось, что для духовной, для мысленной битвы засучает он рукава.

И едва окончил говорить архипастырь, гончар ответил ему:

   — А разве это не того же самого апостола речение: «Наша брань — не против крови и плоти, но против начальств, и против князей, против мироправителей тьмы века сего»?

Владыка не сразу доискался должного слова.

   — Да ты — аки терние изверженное! — сказал он изумлённо. — До тебя и докоснуться голой ладонью нельзя! Но кривотолкуеши, чадо! — зло усмехнувшись, продолжал он. — «Воздайте убо всем должная: ему же убо урок — урок; а ему же убо дань — дань, ему же страх — страх, и ему же честь — честь!..»