Арестованный скосил глаза на пилюлю и приподнялся на своем позорном ложе.

- Вот и замечательно, - похвалил его Ласло и протянул пилюли и флягу, - Пейте, друг мой, и не кочевряжьтесь, - и шепотом добавил по-французски, - если вы умрете, мой приятель будет плакать, а я того не хочу.

- Пусть не плачет, - Левольд взял лекарство и проглотил его с детской покорностью, - во мне столько ядов, что новые уже не действуют. Я весь ими пропитался.

- По-русски говорите, а не то выведу, - напомнил караульный.

- Я не хотел бы умереть прежде, чем красиво взойду на эшафот, - на своем смешном русском продолжил гофмаршал, - глупо пропустить свой самый главный, самый торжественный выход. Актеры выходят на поклон после спектакля, чем я хуже? - голос его звучал слабо, но при этом высокомерно, и Ласло сделалось жалко и смешно.

- Как же вас угораздило - вдруг так отравиться? - спросил он доверительно, и гофмаршал нахмурился:

- Вы пришли лечить меня или исповедовать? Заберите вашу фляжку, - он бросил флягу, и Ласло ее поймал, - Я помню вас, доктор, вы ловили придворных на моей горке. Спасибо вам - и за это тоже.

Он не помнил ни черной мессы, ни гаданий, ни детского праздника - только встречу на горке, наверное, горка запала ему в душу. И, конечно же, господин Рьен не вспомнил своего прозектора - ведь он всю дорогу в упор его не видел.

- Рад был помочь вам, ваше сиятельство. Выздоравливайте.

- Постараюсь взойти на эшафот во всем своем прежнем блеске, - гофмаршал улыбнулся, и детская жемчужная улыбка преобразила его мертвое землистое лицо, - Перед казнью я могу исповедаться вам - вместо попа, если Лизхен мне позволит. Вы же не будете против, доктор?

- Почту за честь, - Ласло поклонился, обуреваемый смешанными чувствами, - попробуйте поспать, пока вас опять не увели.

- Я постараюсь, - тихо ответил гофмаршал, покорно откинулся на свою койку и прикрыл веки. Ласло вышел за дверь - конвойный задвинул за ним засовы.

"Милейший убийца, - думал Ласло, - очаровательный комедиант. Все спешат к нему на помощь, все стремятся его спасти. Хороший был шпион у господина Остермана. Герцога только жаль, так его любил, так защищал, бесхитростная душа..."

В прозекторской ждали его Аксель и Копчик с корзинкой - в допросах наступил перерыв.

- Что в корзинке? Пироги? - Ласло вытянул один расстегай и впился в него зубами, - Копчик, ты знал, что женат на богине?

- Догадывался, - скромно признался Копчик, - Как ты ешь в прозекторской?

- Мне тут больше достанется, - ухмыльнулся Ласло, - но, если вам здесь тошно, пойдемте к вам наверх.

- Там содом и гоморра, - отмахнулся Аксель, - все бегают, везде шурудят, всем чего-то надо. Обожрать готовы на раз-два. Пойдемте на стену, холодно, зато не воняет.

- Ты скажи - помер гофмаршал? - вспомнил Копчик, - Или опять его ждать на допрос?

- Вряд ли помрет, - вздохнул Ласло, - обещал дождаться эшафота. Так что готовься, опять его к вам приведут. Как клиенты-то? Держатся? Или по полу ползают?

- Одни держатся, другие - ползают, - отвечал недовольно Аксель, - Мне за родину обидно. Немцы вроде Остермана и Мюниха держат себя твердо, а Головкин - рыдает и ползает. Левенвольд свалился только оттого, что болен.

- Не грусти, тут дело вовсе не в их нации, - догадался Ласло, - Остерман и Мюних свои карьеры сделали сами, а Головкина вскормил его канцлер-папаша, и без усилий протолкнул наверх - вот бедняга и платит слезами за прежнюю беспечность.

- Погоди, из немцев еще Менгден остался - и, держу пари, этот будет у нас ползать, - пообещал Копчик.

- Так держи пари, - предложил ему Ласло, - на Менгдена ты еще успеваешь поставить.

Не прошло и недели, как среди арестованных обнаружился еще один недужный. Ласло призвали освидетельствовать господина Остермана перед высокой комиссией - бывший вице-канцлер утверждал, что у него гангрена, и просил о домашнем аресте. Ласло осмотрел больного - пахло от больного так, словно там не только гангрена, но и вовсю идет разложение - и увидел банальную гематому, в просторечии синяк. Но Ласло после общения с коллегами по докторскому клубу проникся нездоровым гуманизмом, и в последнее время начинал полагать, что нет ничего дурного в том, чтобы хоть как-то облегчить участь одного старого и очень больного заключенного. Арестованный Остерман не вызывал в докторе сочувствия, впрочем, как и другие его товарищи, но Ласло показалось правильным отпустить домой немощного, хворого старикана, к тому же обреченного, по слухам, на скорую смертную казнь - куда он такой из-под ареста побежит, если что? Ласло подтвердил гангрену, пообещал, что вот-вот охватит болезного антонов огонь, и комиссия удалилась принимать решение. Ласло и асессор Хрущов вышли из камеры последними - караульный закрыл за ними дверь на несколько замков.

- Что же второго не отпустить, господин асессор? - вспомнил Ласло об отравленном гофмаршале, - Граф Левольд который день валяется на нарах и блюет желчью, как бы его кондратий не обнял.

- А он прошения не подавал, - секретарь поморщился, вспомнив о чем-то, - И потом, ты знаешь, кто живет теперь в доме графа? Куда его отпускать?

Ласло вспомнил злорадные рассказы доктора Климта - о том, как господин Разумовский обнаружил в гофмаршальской спальне серебряную купель и при первом же омовении в ней застрял. Слуги тянули его из купели за ноги - и затем раструбили историю по соседям.

- Да и потом, там личная неприязнь, - секретарь загадочно закатил белесые глаза, - граф в свое время не был достаточно почтителен... Так что сидеть ему у нас до суда.

Ласло мог бы поспорить, что граф был-таки почтителен с ее нынешним величеством - ему сразу вспомнились инициалы под номером четыре на последней страничке дневника - EP. Но доктор предпочел тактично промолчать.

Так и вышло - Остерман отправился домой, а Левенвольд остался в крепости до суда, несмотря на все свои отравленные страдания. Суд принес ожиданные плоды - смертный приговор всем шестерым, для Остермана сенаторы расщедрились на колесование, для Мюниха - на четвертование, остальным присудили простое отрубание головы, но для профоса Гурьянова это было бинго. Злорадный Аксель пообещал, что пойдет смотреть - как будет справляться Гурьянов со столь любимой профосом квалифицированной казнью.

- Помню, с каким трепетом он министру руку рубил, - Аксель в лицах изобразил - и замешательство, и топор в дрожащих руках, - я хочу увидеть работу мастера! Боюсь, наши приговоренные позавидуют господам Шале и де Ту...

Три друга, как и прежде, стояли на крепостной стене и в бойницы смотрели, как по январскому снегу к воротам стекаются попы - каждый из приговоренных потребовал для исповеди личного духовника, и четыре попа - два лютеранских и двое русских - сейчас выбирались из санок.

- Для чего им свои попы, позвали бы нашего, - удивился Копчик.

- Наш тайну исповеди не блюдет, а они, может, хотят чего родственникам на волю передать, например, где сокровища зарыты, - пояснил Ласло, - да и наш поп русский, а тут у нас двое лютеран - Мюних и Менгден .

- А господин Тофана без попа? Неверующий? - догадался Копчик.

- Видать, безгрешен, не в чем исповедоваться, - усмехнулся Аксель, - и сокровищ зарытых нет, все в карты продул.

Ласло знал, что сокровища есть, и княгине успешно удалось сохранить для арестованного возлюбленного их почти все, но разумно промолчал.

Тут снизу заорали:

- Доктор! Доктор Ласло! Вы тут?

- Здесь я! - отозвался Ласло, - Сейчас иду.

Ласло спустился по лесенке вниз - в коридоре ждал его караульный:

- Осужденный брешет, что ему последний ужин не зашел, - рассказал солдат, - Это я о приговоренном Левенвольде. И не жрал ведь почти ничего, зараза, как только отравиться ухитрился.

- Пойдем, посмотрим его, - Ласло поправил ворот своей шубы - последний месяц он ходил в этой шубе и по крепости, во-первых, так выходило солиднее, во-вторых, морозы стояли жесточайшие, и в крепости было попросту холодно.