Мы же не родные, а сводные, и по закону вроде бы даже можем пожениться. У нас тогда станут одинаковые фамилии - а сейчас разные. На балкон выглянула Раечка:

- Малышка, почему ты тут сидишь?

- Я курю, - я показала сигарету.

- Курить вредно, - сказала Раечка нравоучительно и спряталась. Я стряхнула пепел в засохший фикус.

Мы все-таки завалились втроем в одну постель в той питерской квартире, и это было отвратительно. Во-первых, физически тяжело, во-вторых, скучно. Хорошо было разве что наутро проснуться всем вместе, с одной стороны Дани, с другой - Макс, и ощущать это горькое счастье, что все уже кончилось, и за ночь мой Харон перевез меня наконец-то на другой берег.

- Это глупо и жестоко, - Стеллочка вышла на балкон и села на санки рядом со мной - попы нам это позволяли. С нею выскочила и Герка, завертелась, принюхалась.

- Жестоко сидеть и курить? - уточнила я, - Просто сидеть и курить?

- Жестоко воспитывать в нем чувство вины, - пояснила Стеллочка свою мысль, - Данька не виноват. А то, что ты от него хочешь - жестоко и неправильно. Ты должна надеть на себя веселое лицо и выйти попрощаться с ним, нормально, а не с ликом мученицы.

- Я постараюсь, - отвечала я тихо, - я просто набираюсь сил.

- Я все знаю, - призналась Стеллочка, - Я все видела и боялась за вас. И очень хорошо, что у Даньки получилось уехать - все это нужно было как-то закончить, разорвать. Так лучше, правда.

- Я знаю, - ответила я бесцветным голосом. Она говорила о нас - уже в прошедшем времени.

Стеллочка встала и ушла, Герка засеменила за ней следом. Я посидела еще немного и тоже пошла в комнаты, и плед волочился за мной, как хвост за крокодилом. Дани пытался впихнуть в рюкзак клюшки для гольфа.

- Спорим, их не пропустят, - сказала я - нормальным человеческим голосом.

- Куда они денутся, - отмахнулся Дани.

- Макс приедет тебя проводить? - спросила я.

- Более того - Макс отвезет меня в аэропорт. А тебя потом подбросит до дома, до твоего или своего, куда ты захочешь.

- Я не поеду, - сказала я тихо, - для меня это слишком тяжело.

- Как хочешь. Я позвоню тебе как только прилечу, из автомата в аэропорту. Ты же будешь дома?

- Конечно, буду, завтра суббота.

- Мало ли, светская жизнь затянет...

Я пожала плечами и села на край кровати.

- Мы еле доезжаем до работы, -

а там суббота, пять часов утра

(в аду нередко пять часов утра),

и к нам в окошко зяблик прилетает

и легкие по зернышку клюет. *

(Автор - Линор Горалик)

- Твое? - спросил Дани.

- К сожалению, нет...

Дани подсел ко мне и обнял меня за плечи:

- Я люблю тебя, систер.

- И знаешь, что это нелепо и неправильно?

- И преступно? Да, знаю.

Он ушел, со своими чемоданами, рюкзаками и клюшками для гольфа, и я лежала поперек его кровати и ждала. Он позвонил в пять утра, из автомата в аэропорту, как и обещал. В аду нередко пять часов утра...

Я, наверное, всю жизнь, закрывая глаза, буду видеть теперь эту крепость и черную воду перед нею...

1739,40 (зима). Разбиться или сгореть

- Господа, мы получили высокий агреман, - важно проговорил Ласло, заворачиваясь в простыню, как в тогу - он только что отмылся от черной желчи очередного пациента и теперь вытирался и сох.

- С каких пор ты у нас посол? - подивился Аксель, - или же ты теперь к дипмиссии приписан?

Трое друзей сидели в каморке Ласло, переодевались в домашнее и готовились отправиться спать - после не самого тяжелого трудового дня.

- Люблю красивые слова, - признался Ласло, - мой - не побоюсь этого слова - коллега господин Климт, личный хирург господина обер-гофмаршала, приглашает нас с тобою на придворное празднество по поводу Белградского мира. А тебя, Копчик, мы уж как-нибудь с собою протащим.

- Эти дуры ледяные на реке - они ради праздника, говорят, строятся. Свадьба там будет, - вспомнил Копчик. Вот уже несколько недель на Неве - из окошек крепости было их видать - прямо на льду возводились причудливые здания и фигуры, - Знать бы еще, чья там будет свадьба.

- Да хоть собачья, - ухмыльнулся Ласло и повесил на крюк свой кожаный фартук, - Главное, повеселимся, на персон посмотрим, пока они еще нарядные и не у нас в гостях.

- Да, чует мое сердце, скоро настанет горячая пора, - вздохнул Аксель, - последние деньки мы спокойно досиживаем и ночами дома спим. Одолжи мне такой фартучек, Ласло, очень он у тебя удобный.

- Да бери хоть два, - разрешил Ласло, - тебе пойдет. Особенно на голое тело. Клиент будет в ажитации.

- И при агремане, - поддразнил его Копчик, - а зачем нас доктор Климт приглашает?

- Человеколюбие, - пояснил Ласло, - лед, скользко, праздник. Пьяные придворные, разбитые носы, отмороженные жопы. Праздник, понимаешь? Боится человек, что один со всеми калеками не управится. С ним там доктор Лесток еще будет, хирург ее высочества цесаревны, но этот не помощник, сам первый пьяница. Хотя врач он хороший, - Ласло знал теперь всех докторов в столице и до крайности этим гордился.

- А кто монструозов ледяных на речке настроил? Опять гофмаршал, любитель смертельных горок? - спросил Копчик, - или не знаешь ты?

- Представь, не гофмаршал, - отвечал Ласло, - новая звезда, егермейстер Волынский - организатор сего феерического действа. Обещают салют и горящую нефть. И море глинтвейна, само собою.

- Как же так? Праздник - и обер-егермейстер? Он же по коням и собакам? - удивился Копчик.

- Вызвался, - пожал плечами Ласло, - Зело тщеславна звезда сия. И деятельна. А завидущий гофмаршал нас опросит, кто, где и чем примерз, и потом кляузу составит - как омерзительно организован был праздник бездарным выскочкой-дилетантом. Вот за этим мы там ему и нужны.

Nell"anima c"è una speranza che non muore mai.

Se la vorrai, dovrai cercare il sole dentro te ed usarne poi la luce per scoprire che,* - почти верно пропел Аксель из модной оперы гениального Арайи. Арию эту знать считалось проявлением тонкого вкуса и близости к высшим сферам.

(*В душе есть надежда, что никогда не умрет

Если пожелаете - ищите солнце внутри себя и согревайтесь внутренним светом)

- Это ты о чем? - спросил Копчик.

- О ком? - уточнил Ласло, понимавший по-итальянски чуть-чуть, - о министре или о гофмаршале?

- Много чести им обоим, - почти обиделся Аксель, - нет ни в одном из них внутреннего света, в этих гнусных интриганах. Я пою, как птица, по велению сердца. Очищаю душу возвышенным искусством после грязной работы. А заодно и намекаю вам, олухам, какой я тонкий петиметр.

Друзья посмотрели на румяную, круглую рожу Акселя, переглянулись и заржали.

- Васечка, зачем ты с нами увязался, если знал, что тебе поплохеет? Ведь не выберешься уже обратно, затопчут...

Ласло хлопотал вокруг зеленоватого полуобморочного Копчика. Праздник, равных которому не случалось в истории, кипел вокруг в золотом морозном кружеве, в брызгах глинтвейна и сполохах бенгальских огней - и Копчик его не перенес. Осел в сугроб в самой гуще гвардейцев, отделявших знатную публику от простецкой, и задохнулся, держась за сердце.

- Ты же знал, что боишься толпы, - упрекнул его и Аксель, оглядываясь в поисках места, где бы больному присесть, - и все равно пошел...

- Это же раз в жизни бывает, - оправдывался Копчик, - Такая феерия... И сперва нормально же все было...

Они прошли со свадебным поездом до берега Невы, под самым боком у гвардейцев - а за гвардейцами веселился и бесновался нетрезвый честной народ. И, видать, этот самый народ Копчика и фраппировал. И сидел он в сугробе, охваченный ужасом, приятели тянули его за руки - ведь уйдут вперед гвардейцы, и затопчут люди всех троих. Климт, искуситель, уже перебежал куда-то, наверное, поближе к своему патрону. Вдали ухнула пушка и сладостный голос кастрата что-то умильное запел.