Но перед тем как ему войти и вяло, но не небрежно поздоровавшись, угнездиться в круглое кожаное кресло, выкинуть на стол распечатанную раздрызганную пачку «Беломора», необходимо сказать хотя бы пару слов об этой весьма примечательной, колоритной личности. Тем более что время, потраченное на рассказ, не входит в заявленный нами хронометраж, ибо оно – ослепительный просверк в сознании Мэндэ Семеновича, чиркнувшая темь неба дальняя зарница…

Про Зорина Кэремясов был наслышан еще с самого детства – вернее, про Тааса Суоруна, что значит Каменный Ведун. Так окрестили еще молодого (в Тэнкели приехал за год до войны) геолога местные старцы. Они зря не скажут.

Понятно, наиважнейшую роль сыграл и счастливый характер русоволосого русича – простота и душевность: что среди уходящих в верхний мир, что среди явившихся лишь на белый свет – всюду он свой. Язык, что ли, какой волшебный ему ведом? Кто вообще знает, как удается такое-то? Эта мысль, признаться, некоторое время очень занимала Кэремясова; да потом и гадать бросил. Ясно стало: талант такой человеку дан – быть всегда человеком. Гадать-то вроде прекратил, но чувствовал, не уйти ему от этой мысли. А почему и к чему она приведет его, Кэремясова, – новая тайна. Ох какая манящая! Ох какая мучительная! А что, не сладкая разве?

Теперь же другое: вся надежда – на Тааса Суоруна! Зря, что ли, Кэремясов, став в прошлом году секретарем райкома, искренне возликовал, когда узнал, что именно легендарный Зорин, видящий землю насквозь и глубже, заправляет здесь на посту директора золотокомбината? Именно эта давняя радость, вдруг очнувшаяся и проклюнувшаяся в сердце, точно спешащий на волю пушистый цыпленок, вселяла в него неопровержимую детскую веру, что какой-то выход найдется-таки. И найдет его человек, которого он уважает. Который… который… В общем, Таас Суорун! Если не он, то кто же? Последняя надежда – Таас Суорун!

– Вынужден, Михаил Яковлевич, сообщить вам весьма пренеприятную новость… – Тон, выбранный Кэремясовым для начала разговора, должен был, по его задумке, заинтриговать собеседника.

Уже успевший окутаться густой дымовой завесой, Зорин вопрошающе выблеснул яркими точками сквозь колеблющуюся синеву.

«Не смеется ли чертов батька? – насторожился Кэремясов. – Кажется, нет». Успокоившись, продолжил буднично:

– …звонил из Якутска Воронов… – выдержав паузу до невозможного предела, чему, к слову, мог бы поучиться актер, мечтающий играть в чеховском репертуаре, – секретарь обкома… Воронов. – Хотя должность имярека можно было и не называть: Федотыча знали все. – Интересуется планом.

Гром грянул. Кэремясов не рискнул сразу же посмотреть в сторону Зорина: результат мог быть плачевным, ибо как знать, какое впечатление произвело это грозное предупреждение на директора.

Крепкий, видать, орешек – даже желваками не заиграл. Аккуратным плавным жестом отодвинув дым, начал удобнее устраиваться в кресле: разговор обещал быть непростым. На другой и не рассчитывал. Да и зачем приглашен в райком, догадывался – не чаи распивать.

– Был звонок и мне – из объединения. Но одно существенное «но»: у меня не спрашивают, а только твердо обещают.

– Что обещают? – И надежда просквозила в голосе.

– Снять! – Зорин присмолил от окурка новую папиросу. – Поскорей бы выполнили свой посул. Я им великое спасибо сказал бы, от всей души.

– Нас с вами подобру-поздорову не снимут. Можете быть уверены!

– То-то и оно, – Зорин легко, с готовностью согласился. – Немудрено, если полетишь вверх тормашками.

– Ладно. Оставим это, Михаил Яковлевич. Не то страшно, что вверх тормашками. Не оправдать доверия – позор! Тягчайшая вина перед партией! – Начало беседы отнюдь не устраивало Кэремясова; она устремлялась явно не в то русло. Выходила какая-то дичь. Посиделки. Не хватало только выпивки, чтобы поплакаться друг дружке в жилетку. Кажется, этот, прошедший огни, воды и медные трубы жох не принимает всерьез ни его самого, ни его тревогу…

Зорин почувствовал нахмурившееся настроение хозяина кабинета:

– Это верно, Мэндэ Семенович, – позор. Сгоряча ляпнул. Да уж чересчур жестко трет холку этот треклятый хомут. Невмоготу. – Как бы извиняясь, смущенно вдавил в пепельницу недокуренную «беломорину», отпружинил из кресла и грузно навалился грудью на стол: – Что еще сказал Федотыч?

– Хоть кровь из ноздрей, а план (в отместку за легкомыслие произнес для Зорина «план» с маленькой буквы) должен быть сделан!

– Ну, а ты?

– Что я?.. Пообещал. – Вздох вышел протяжно-жалобным. Не хотел ведь сочувствия – так уж получилось. Помимо воли.

– Вот и я… тоже пообещал своему начальству. Иначе нельзя. Ежели сейчас начнешь отбрыкиваться – пиши пропало. Завопят: паникер! Заблаговременно настроился на поражение! Не сумел задействовать все резервы! Лучше уж попытаться отбояриться в конце года. Найдем, на что сослаться. Разных обстоятельств пруд пруди. А там, глядишь, и выплывем.

«Опять понес свою околесицу! – с досадой мысленно поморщился Кэремясов. – Откуда у нас эта привычка придуриваться?» Возмущал и лагерный жаргон. Хотя, знал по анкете, Зорин не подвергался необоснованным репрессиям. Вообще мужик вроде интеллигентный. Да и с высшим образованием.

Но не это глубоко задевало, даже оскорбляло: хитрован Зорин ловко втягивал его в свою пусть не явно преступную, но, как бы выразиться точнее, не слишком чистоплотную аферу. И делал это, шельма, так осторожно – не придерешься. «За кого же он, любопытно, меня принимает?» – не то развеселился, не то обиделся Кэремясов. Пожалуй, все-таки огорчился. И тем острее, чем больше почитал Тааса Суоруна. Не имел он морального права провоцировать на грубый обман человека, столь к нему расположенного… А коли так, был вынужден заговорить иначе:

– Должны мы или не должны оправдать доверие партии, страны, если угодно?! – Не нашлось других слов. Эти ж всегда наготове. Чем плохи? Правда, затрепаны, но ведь… Тут же и смягчил тон – Я вызвал вас послушать, что вы, опытнейший заслуженный геолог, скажете на это?

Не то чтобы не принял лесть, да и не было ее, Зорин меж тем увернул в сторону:

– Только подумать – оторопь берет. Кому мы должны: партии! стране! Голову поднять – и то страшно. – Натужно произнес все это с опущенной головой, уже и не русой, а скорее пегой, сединою прихваченной.

«Сколько же можно валять ваньку, прикидываться казанскою сиротою? Всякому терпению бывает предел, черт возьми! Секретарь райкома я в конце концов или не секретарь?»

– Так, извините, Михаил Яковлевич, говорится не для красного словца. Так и есть на самом деле.

– И вы извините меня, Мэндэ Семенович. Я понимаю…

Разговор по душам явно не клеился. Что ж! Оставалось перейти на безличный деловой язык.

Кэремясов так и сделал:

– Надеюсь, вы провели совещание ведущих специалистов, как было условлено?

– Да.

– Ну и?..

Зорин молча растопырил руки.

«Да он что же, издевается надо мной? Я кто для него – мальчик?» Оскорбительность ложных отношений, какая неизбежно возникла между ними, становилась почти очевидной. Еще не знал, что родившееся вдруг подозрение теперь не уйдет бесследно, как прежде. Снисходительной усмешкой уже не отделаться. И вопрос: «Кто же он для людей, которыми обязан руководить?» – занозил мозг и душу. Побелев в суставах, пальцы вцепились в подлокотники кресла. Кэремясов громадным усилием давил клокочущее и готовое вот-вот вырваться наружу возмущение. Правда, на этом совещании он должен был присутствовать лично, но не смог: из-за нелетной погоды застрял в отдаленном участке совхоза. Ну так что из этого?

– И к чему все-таки пришли?

Зорин неопределенно шевельнул плечами.

Грохни сейчас Кэремясов кулаком – стало бы легче. Не мог. «На меня же, секретаря райкома, повышают голос – я не обижаюсь. А если ради пользы дела?» И все равно не мог. «Рохля! Мямля!» – пружинно взвился с кресла. Заметался по кабинету.