9 часов 20 минут

Вдруг дверь кабинета резко распахнулась…

– Гражданин! – Голос Нины Павловны, странным образом огрубевший, вибрировал от гнева. И предназначался он некоему нахалу в огромных, с голенищами выше колен, охотничьих сапожищах.

– Я вам не гражданин, а товарищ, товарищ Муськина! – резким фальцетом прокричал человек, уже влетев тем временем в кабинет.

– Товарищ!!!

Но… было поздно: Кэремясов, поднявшись из-за стола, выкинул обе руки навстречу «буре», на какую походил сей наглец гражданин-товарищ из-за его ураганом раздувшегося старого брезентового дождевика. В то же время этот жест служил сигналом Нине Павловне умерить ретивый пыл и не волноваться за жизнь его, Кэремясова: прорвавшийся посетитель был его давний-предавний знакомец и вовсе не террорист.

Разумеется, Нина Павловна знала это тоже. Кто же не знал в районе Тита Черканова? И если ныне помощник секретаря райкома готова была грудью заслонить своего «шефа», то потому, что ей внушил опасения дикий, с горящими очами вид Черканова, вбежавшего в приемную. Теперь же, исполнив свой служебный и гражданский долг, она могла с чистой совестью ретироваться, оставив их наедине.

Кэремясов, улыбаясь, шел навстречу «скандалисту» с распахнутыми объятиями.

Черканов словно бы без видимых усилий скользнул мимо, метнул картуз, который мял в руках, на длинный стол, приставленный перпендикулярно к рабочему столу хозяина кабинета.

Только что голосивший фальцетом, гость заговорил почему-то хрипловатым баритоном:

– С каких это пор наш Мэндэ являет свой блистательный лик перед нами, мелкой сошкой, аки милость?

Кэремясов в ответ ласково щурился, любуясь неподдельной яростью доброго знакомца.

– И почему это у всех чинуш быстро укореняется привычка ставить у своих дверей караул? Боятся покушения на свои священные особы? Кому они нужны?

«Какие люди! – Кэремясов с нарастающей нежностью взирал на разошедшегося посетителя. – Не боятся резать в глаза правду-матку невзирая на лица!» Гордился эпохой. И собой тоже: вот он, первый секретарь, слушает горькую истину и… не топает ногами, не бьется в истерике, требуя, чтобы замолчал. А мог бы? Вчера бы – еще как! Выскользнуло из памяти: «О времена, о нравы!» Впрочем, вчера не сидеть бы ему в этом кабинете.

– Если так пойдет дальше, глазом не успеете моргнуть – оторветесь от трудящихся масс! Тогда пиши пропало! И для вас все будет кончено! – не унимался правдолюбец. – Растение без корней долго не живет. – Последнее сказал зря. Фраза явно не вписывалась в торжественный слог героя трагедии, произносящего обличительную тираду бюрократии всех времен и народов.

Кэремясов – символ ее, в глазах трибуна, – вовсе не был таковым, как мог бы решить легковерный читатель, особенно нынешний,'всеми фибрами души презирающий и ненавидящий чиновников всех сортов. Поэтому-то он и улыбался поощрительно, хотя, надо признаться, кошка царапнула его сердце острым коготком разок-другой.

– Ладно, Тит Турунтаевич, не стоит балагурить чересчур. Как можно работать в постоянной шумихе, в суетной круговерти? Надо ведь и поразмышлять в тихом уединении. Лучше садись и поведай о последних новостях в вашем наслеге[7]. – Замечательно, заметим, что Кэремясов невольно принял высокий стиль, предложенный ему неожиданным, но, судя по всему, милым его душе собеседником.

– Некогда рассиживаться с тобой и разводить турусы на колесах, – пробурчал между тем, сдаваясь, Черканов, погружаясь, как в облако, в емкое круглое кресло, в которое сел по неосторожности. Тут же подскочил ошпаренно, переместился на твердое. – Сюда я наведался поторопить завоз товаров в наше сельпо. Сегодня утром должен был вернуться.

– Чего же застрял?

– Среди ночи позвонили, что у нас в трудных родах изнемогает Хобороос Дабанова. Надобно роженицу немедленно доставить в район – требуется срочная операция.

– Так в чем дело, громоподобный парторг?

– В том, великий тойон[8], что в авиаотряде мне дали под задницу сапогом: у них, видите ли, лимиты министерства здравоохранения исчерпаны! А человек пусть помирает? Это как, дражайший секретарь райкома?

– Безобразие! Хамство! – Кэремясов не верил своим ушам. Задохнулся от возмущения.

– А ты, конечно, в первый раз слышишь, не так ли? Тебе неизвестно, что на охоту для начальства вертолет всегда готов к их услугам? Ну откуда тебе и знать, бедный? – И еще не преминул вдобавок уязвить колючим, ядовитым вопросцем, на который Кэремясов поначалу не обратил внимания – Кстати, не думал, почему вас, чиновников, тянет на стрельбу?

Мэндэ Семенович посуровел каменно, успокоив легким пожатием руки вскочившего было Черканова, стремительно шагнул к телефону.

– Леонид Сидорович? Вы почему не послали санитарный вертолет в совхоз «Артык»?

Телефонная трубка долго и нудно что-то бубнила, хрипела, булькала.

– Я вас выслушал. Теперь выслушайте меня вы, – проговорил Кэремясов медленно, спокойно. – Вам совершенно справедливо был объявлен в свое время выговор! Смею надеяться, не запамятовали, за что именно?.. Ну так вот, слушайте меня внимательно: не позже чем через полчаса вертолет должен вылететь по назначению, врач к вам сейчас прибудет. Об исполнении доложите моему помощнику. У меня все.

Кэремясов, обернувшись с покровительственной улыбкой к Черканову:

– Вертолет сейчас пойдет!

– Не может быть! И как это тебе, Мэндэ Семенович, удалось? Поделился бы секретом с нашим братом, а… – В глазах Черканова зарябила усмешка.

– Не издевайся, бисов сын! – желая шуткой скрыть свое смущение, погасил Кэремясов улыбку. – Ну прав! прав ты: работы с кадрами невпроворот! – И доверительно, как бы и жалуясь: – Сам знаешь, как подзапустили мы это дело в былые-то годы… Эх, не хватает нам людей, браток! – Изливая наболевшее, Кэремясов меж тем включил селектор:

– Нина Павловна, через полчаса в совхоз «Артык» вылетает санитарный вертолет. Обратным рейсом в аэропорту его должна встретить машина «скорой помощи». Проконтролируйте, пожалуйста. – Повернув голову к Черканову, добавил: – Тит Турунтаевич, ты сейчас куда?

– Подался бы домой.

– Значит, попутно… Нина Павловна, распорядитесь, пожалуйста, чтобы Черканова с врачом срочно подбросили в аэропорт на нашей машине.

– Слушаюсь, товарищ Кэремясов!

Мэндэ Семенович скривился как от зубной боли. «Ну и самолюбие у этой дамочки! Настоящая мегера! А впрочем…» И зависть, и восхищение были тоже. Блаженство – откинуться в кресле. Пусть минуту – побыть одному. Забыться. Если бы… Что-то засвербело в мозгу. «Хм! Что это спросил Тит? Кажется… кажется… Ах, да: «Почему, мол, чиновники любят побаловаться ружьишком?» Любопытно! Ну и Тит! О хитромудрый змий! Дока… А и вправду: почему?» Сам Кэремясов не был не то что заядлым охотником – никаким, что его, коренного якута, отнюдь не украшало. Кажется, отвлекся. Почему же все-таки? В голове вдруг что-то щелкнуло, щелкнуло, выскочило крамольное, прилипчивое, хрипатое: «Идет охота на волков, идет охота…» Вроде что-то диссидентское? Автора вспомнить не смог. Да и нужды не было – какой-нибудь прощелыга, шелупонь богемная… Додумать не успел. Включившийся селектор официальным голосом Нины Павловны произнес:

– Зорин объявился!

– Пусть заходит! – Спохватился: обдернулся в слове. Надо бы: «Просите, пожалуйста!» Пожурил себя насчет того, что следует подавать пример подчиненным, тогда и спрашивать.

9 часов 45 минут

Глаза чуть навыкат. Горбонос – правда, не по-орлиному. Лет под шестьдесят. Плотен. Лепили, похоже, глину замесили крутенько. Мят-перемят. Видать, пожевала его жизнь, да, пожевав, и выпустила на дальнейшее существование. Впрочем, эти помятость и небрежность в костюме не раздражали Кэремясова, в принципе уважающего опрятность и чтобы во всем с иголочки… Таков был при беглом взгляде Михаил Яковлевич Зорин. Именно он теперь и «объявился».