Зорин продолжал сидеть невозмутимо; лицо у него при этом оставалось отрешенно-потусторонним.

Таинственная сила несла Кэремясова взад-вперед. «Неужели зря он уповал-верил в находчивый ум этих людей, ветеранов золотодобычи района, знающих до мелочей все секреты и сокровенные тайны здешних мест, проведших лучшую пору своей жизни в суровых условиях Заполярья? И вот на тебе: их патриарх разводит руками, пожимает плечами!.. Если бы подошли к делу со всей серьезностью, близко приняли к сердцу, – разве не нашли бы выхода?.. Главное, было б желание!.. Или… не понимают трагичности положения?.. Или… не хотят помочь ему, Кэремясову?» Точно налетев на стеклянную стену, остановился напротив Зорина:

– Та-ак… Значит, вы собрались, поточили лясы и преспокойно, ни в чем не разобравшись, расползлись по печкам?

– Почему не разобрались – посоветовались.

– Ну и?..

– При полнейшем напряжении сил можно увеличить добычу на два-три процента.

Кэремясова окатило ледяной водой, дрожь прокатилась по всем членам:

– Два-три процента нас не спасут! Понимаете ли вы это?

Как ми-ни-мум десять – пятнадцать!

– Если только свершится чудо: наши прииски по щучьему веленью превратятся в Клондайк. А иначе мы не в силах.

– Мы не в силах… не в силах… – машинально, как в бреду, повторял Кэремясов. И при третьем или четвертом повторении ему все яснее открывалась немыслимая глубина пропасти, какая разверзлась перед ним. Она и потянула.

Когда, казалось, долетел до самого дна ее, поразился, что слова Тааса Суоруна – истинная и неопровержимая правда…

Но это прозрение, забравшее у него столько душевных сил, длилось не долее минуты:

– Так что же, товарищ директор, распишемся в поражении и будем куковать сложа руки?

– Зачем «сложа руки»? – Зорин перевел старославянский на современный русский, начал было выуживать из пачки очередную папиросу, но тут же задвинул обратно. – Будем биться до последнего. А коли не справимся, – что ж поделаешь…

Неужели только минуту назад он, Кэремясов, едва не скис, готов был дезертировать с поля боя? Позор! О! Не было бы ему прощения во веки веков!

– Должны справиться! Во что бы то ни стало! Надо всю силу, ум и волю всех до единого тружеников приисков нацелить на выполнение плана! Пожертвовать всем, буквально всем!..

И опять осекся. Чертовщина какая-то! Показалось, что только что говорил вовсе не он, а кто-то другой. И как? Мертвыми, казенными лозунгами, надерганными из очередной «передовицы». Кого он пытается воспламенить – уж не Зорина ли? Да этот матерый волк сам кого хочешь сагитирует. Боясь увидеть его глаза, был уверен: играют там, в прищурившейся глубине, искрящиеся змейки. «И правильно…» – незряче уставился в окно.

Зорин не смеялся.

– Да-да… Вы правы… – печально шевелились губы, а мозг был занят совершенно другим. – Пожертвовать… пожертвовать всем…

До смеха ли? Душа поскуливала-повизгивала. Будто и не душа вовсе, а приблудный кутенок.

«Кем он меня считает?» – в который раз щелкнула в мозгу назойливая мысль. Знал, что не отвяжется. И еще знал Кэремясов: так жить – не объяснившись начистоту, – нехорошо, неправильно и, может быть… нечестно. Не знал только, что предпринять, чтобы изменить ложные отношения.

Зорину же было жалко этого молодого, в общем-то, похоже, неглупого и даже как будто искреннего человека куда больше, чем себя. Себя тоже было жалко. И еще кого-то. И еще… А главное, было жалко чего-то, что он не сумел бы, как ни тужься, назвать. И вряд ли вообще этому «чему-то» существует точное и исчерпывающее определение…

Кэремясову было жалко себя.

Зорин очнулся первым:

– Простите, вы что-то сказали, Мэндэ Семенович?

Приходя в себя, Кэремясов с удивлением уставился на Зорина. Тряхнул-потряс головой:

– Ах да. Ведь вы, Михаил Яковлевич, в Тэнкелях, если не ошибаюсь, без малого сорок лет? Бывали ли случаи, когда план срывался?

– Разумеется.

– И что вы тогда делали?

– Я, слава богу, в те годы не тянул директорскую лямку.

– И все-таки вы как инженер были в курсе дела?

– Что делали? Виновных предупреждали, лепили выговора направо и налево, с треском вышибали из партии. В годы войны два директора приисков как саботажники и «враги народа» прямиком угодили за колючую проволоку…

– Жуткие времена! Будьте уверены, Михаил Яковлевич, они никогда не вернутся!

– Дай бог…

– Не могут вернуться!

– Думаете, я не хочу верить в это? Да это единственное, во что я верю. Но не вернутся миллионы людей и… те двое… – Глаза Зорина глядели на Кэремясова прозрачно и пусто. И голос, которым он говорил, был тускл.

Кэремясов, однако, заметил еще раньше: такие люди не кричат от боли; и чем она мучительней, тем тише и обыденней выражают свои чувства.

– Что теперь поделаешь… – То ли хотел утешить Зорина, то ли утешиться сам.

Глаза Зорина остались неподвижны, разве что еще больше похолодели.

– Простите, Мэндэ Семенович, не могу я просто так говорить об этом. Простите меня…

Вышло крайне неловко, и Кэремясов тотчас понял это. Желая попасть в тон Зорину – говорить просто и без надрыва об ужасной трагедии, он неведомо почему заговорил как обыватель, искренне убежденный, что нет и не может быть темы, разглагольствовать на какую он не имел бы права. И попробуй выказать ему невнимание – оскорбишь до глубины души и превратишься в его смертельного врага.

Кэремясов спохватился, но уже поздно. Возникшая тягостная пауза понадобилась перемочь эту самую неловкость.

– Я понимаю вас, Михаил Яковлевич, – извинился тоном. – Не будем об этом… Продолжим наш разговор. Так, значит, все руководители несли каждый свою кару?

– Почему «все» и почему только «кару»? Бывало, некоторых возносили до седьмого неба. Тех, кто, как говорится, использовал «новые резервы».

– Это как?

– Стоит ли ворошить прошлое?

– Не томите, Михаил Яковлевич, сами же заинтриговали – не успокоюсь, пока не узнаю.

– Ну, слушайте, если желаете. Так вот: года два-три спустя после Победы с планом, извините, кранты… Впрочем, и не могло быть иначе – цифирь спустили фантастическую! Удавиться легче. Чушь и бред – одним словом. Иной убежал бы на край света, да дальше – некуда! Ждут-пождут мужички судьбы своей решения, рукой на себя махнули… – Как матерый опытный рассказчик, нутром чуявший, слушатель уже доведен до белого каления, не спешил плескануть из ледяного ковшика, дабы тот зашипел и, окутанный сизым паром, млел от жути, пришлепывая к макушке поднявшиеся дыбом волосы. Кряхтя и кхекая, Зорин принялся выуживать «беломорину» и, выудив наконец, стал хлопать себя по карманам. Коробок лежал прямо перед ним, но почему-то его не видел. Вероятно, от волнения, какое сулило дальнейшее развитие истории.

Слегка, почти неуловимо подрагивающими руками Кэремясов поднес зажженную спичку. Благодарно кивнув, Зорин затянулся с необыкновенным, никогда прежде не испытываемым наслаждением.

– Ну…

– Ах да… Тут-то и объявился некто Ермолинский. Прошел, доложу вам, Мамаем: головы сшибал, как кочаны, – одним махом, без разбору. Но успеху дела помогло не это, а совершенно другое… – Зорин замолчал, прикрыв веки.

– Ну…

– Год назад в Онхое, отсюда рукой подать, было открыто богатейшее месторождение – золото греби лопатой! Сами понимаете, требовалась детальная разведка, точный подсчет запасов, чтобы открыть там, значит, новый прииск. Когда это может быть? Несколько лет пройдет – не меньше. Золото же дай сегодня! Прежние-то вахлачки-мужички дрожмя дрожали – не трогали, думать боялись: как можно тронуть?.. Вы понимаете, о чем речь. Ермолинский плевать хотел на любые запреты! Едва назревала опасность провала плана, – на Онхой выбрасывали сварганенные из разного сброда и швали, уголовничками тоже не брезговали, бригады старателей… В общем, Онхой стал чем-то вроде амбара, куда заглядывали при крайней нужде. Нужно признать, Хозяин пользовался тайной кладовой аккуратно: намоют недостающее золото – ша! Вот так что ни сезон и перекрывал план с лихвой. И слава о нем гремела аки трубы иерихонские… – Прижег потухшую папиросу.