— Холодно, — прохрипела Лестрейндж, когда за ними закрылась дверь комнаты. — Очень холодно.

— Укройся и попробуй согреться, — Невилл указал на кровать. — Я сбегаю к бармену, надеюсь, что у него есть какое-нибудь зелье или настойка.

Лестрейндж смерила его удивленным взглядом, но всё же забралась под серое, выцветшее покрывало, от которого воняло пылью и сыростью, укуталась, прижала ноги к груди и уставилась в одну точку. Невилл посмотрел на ее дрожащую фигуру, и впервые в нем проснулась жалость к этой женщине.

— Я скоро, — непонятно зачем сказал он и выскользнул за дверь.

Бармен все так же осматривал зал. Невилл подумал, что, вероятно, это какое-то особое наказание — стоять целыми днями за стойкой и высматривать в пустом зале кого-то.

— Простите, у вас есть какая-нибудь согревающая настойка или Бодроперцовое зелье? Моя спутница сильно продрогла, и я не хотел бы, чтобы она заболела. Хотя сомневаюсь, что здесь это возможно, — зачем-то добавил Невилл.

— Почему же, возможно, — лениво протянул бармен и принялся шарить рукой под стойкой. — Вот, прошу. Не Бодроперцовое, конечно, но поможет избежать простуды.

— Спасибо, — он уже отвернулся и собирался уходить, но вспомнил про обожженную руку Лестрейндж. — А что-нибудь от ожогов?

— Пытались открыть не свою дверь? — бармен противно захихикал. — Что ж, этот ожог должен затянуться сам. Предупреждаю, это будет долгий и мучительный процесс.

— Что значит — «не свою дверь»? — недоуменно уставился на него Невилл.

— А то и значит, молодой человек, что здесь, на этой станции, каждый ищет искупления своих собственных ошибок и промахов. И поэтому здесь, как и в поезде, чужие судьбы надежно защищены от постороннего вмешательства. Есть вы и ваша история — к ней никто не прикоснется, но вам не стоит знать, что происходит в других комнатах у других постояльцев.

— И мы не пересечемся? Даже случайно? Даже если я завтра поутру спущусь выпить горячего шоколада — надеюсь, у вас есть такая услуга — в то же время, что и, предположим, мой сосед?

— Вы его не увидите, — коротко ответил бармен. — Как и он вас. Всех вижу только я, и, поверьте, это весьма увлекательное зрелище. Люди, знаете ли, охотнее выворачивают души, когда считают, что никто их не видит.

— А как же вы? — Изумился Невилл.

— Бармен? — он коротко хохотнул. — А кто обращает внимание на обслуживающий персонал? Кто держит лицо перед уборщицами или сдерживает гонор при барменах? Никто. Вы видите пустой зал — и в этом ваше счастье. Я же вижу искалеченные судьбы. Десятки неправильных выборов. Сотни неверных шагов. Я слышу тысячи слов, не сказанных или сказанных не вовремя. Они повторяют их постоянно, ища искупления и будучи не в силах его найти.

— Вы хотите сказать, что здесь кто-то есть? Кроме нас с вами? — Невилл принялся озираться, но зал по-прежнему был пуст.

— Вы смотрите, но не видите, — бармен пожал плечами, — и я бы советовал вам не всматриваться. У вас есть, на кого смотреть и что слушать. Предупреждаю, она будет повторять. Бесконечно, изо дня в день, повторять. Вы должны не просто услышать, вы должны принять эту плату.

— Услышать и принять что? — непонимающе переспросил Невилл.

— Ее искупление. То, благодаря чему, ей дали этот шанс, а не выбросили на черном перегоне.

— Вы хотите сказать, есть то, что дает ей шанс спастись?

— Я и так сказал больше, чем хотел и гораздо больше, чем мне положено говорить, — бармен уставился в зал, словно там разворачивалось самое любопытное в его жизни представление, и Невилл понял, что разговор окончен. Он направился наверх, но на лестнице обернулся и посмотрел на пустые столики, всматриваясь, но все они лишь пошли рябью и покрылись белыми полосами, а до ушей донеслось знакомое шипение с потрескиванием. Невилл мотнул головой и решил вернуться в комнату.

Лестрейндж лежала, съежившись под тонким покрывалом. Ее колотила жуткая дрожь, и Невиллу стало страшно. Он в два шага пересек комнату, решительным движением развернул Лестрейндж и влил ей в глотку половину зелья. Она дернулась, вытянулась в струну и закричала. Невилл отшатнулся, опасаясь, что сделал что-то не так.

— Нет! — кричала Лестрейндж, и от этого пронзительного вопля звенело в ушах. — Нет, не трогай! Не трогай! Не смей!

— Лестрейндж, — тихо позвал Невилл. — Лестрейндж, кого не трогать?

— Не трогай его! Нельзя! Нет! — она взвыла, и слова слились в один нечленораздельный визг. Лестрейндж выгибало дугой, она металась по постели, царапала лицо длинными грязными ногтями, молотила ногами по кровати, и снова кричала. Невилл попытался тронуть ее за плечо, разбудить, прекратить это хоть как-то, но не смог к ней подобраться.

— Нет! — снова взвизгнула Лестрейндж, съежилась и зарыдала во сне. Ее плечи сотрясались, и Невилл понял, что ему ее жаль. Было странно испытывать жалость к ее черной, опустившейся душе, но видимо там, на самых дальних закоулках памяти, жило что-то, чего она боялась, что она хотела бы предотвратить, и во сне это приходило к ней снова и снова.

Невилл Грубо толкнул ее, заставив проснуться.

— Что? Что случилось? — Лестрейндж резко села на кровати и обвела комнату шальным взглядом. Она напоминала встрепанную птицу, всклокоченную и ничего не понимающую.

— Я, — Невилл замялся, — я принес настойку. От простуды.

— О, малыш Лонгботтом, оставь себе, — она расхохоталась, глядя на протянутый пузырек. — Это ты у нас привык к бабушкиным носочкам и микстуркам, а я как-нибудь обойдусь и без этого. Обходилась же при жизни.

Невилл подавил в себе желание запустить в нее чем-то тяжелым и в сотый раз за этот бесконечный день мысленно повторил мантру о спасении души. Пока он предавался этим мыслям, Лестрейндж снова уснула, завернувшись в одеяло. Он отошел к окну, бестолково покручивая в пальцах пузырек, и принялся рассматривать черные голые стволы деревьев, видневшиеся вдали.

Через полчаса тишину комнаты вновь разрезал крик. Лестрейндж крутилась, беспорядочно размахивала руками и ногами, визжала и выла, отчего сердце Невилла сжало словно железными обручами.

— Это для ее же блага, — прошептал он и направил на нее палочку. — Агуаменти.

Лестрейндж вскочила с кровати и непонимающе уставилась на Невилла.

— Тролль с палочкой! Мелкий гоблин! — в ее глазах плясали искры гнева, и он поспешил оправдаться.

— Проверял заклинание, — Невилл повел палочкой, высушивая ее одежду. — Если мы застряли тут надолго, нужно будет как-то мыться. Да и вообще без воды даже за чертой смерти как-то непривычно.

Лестрейндж выругалась, отвернулась и вновь провалилась в сон.

Прошло не больше часа, когда Лестрейндж завопила снова. Она каталась по кровати, а ее визг, казалось, заполнил все пространство комнаты. Вид встрепанной, бьющейся в истерике женщины не вызывал ничего кроме жалости и необъяснимого желания утешить.

Невилл вздрогнул, обошел кровать, прилег на свою половину и притянул Лестрейндж к себе, баюкая, как маленького ребенка, которому приснился страшный сон. Она странно дернулась и расслабилась, задышав легко и спокойно, как самый обычный человек, который видит обычные сны.

Всю ночь Невилл не сомкнул глаз. Он боялся проснуться от ее криков, опасался, что кошмар вернется, поэтому остаток ночи пришлось провести лежа на спине, одной рукой прижимая к себе Лестрейндж, а другой гладя ее по жестким, спутанным волосам. Глядя в пыльный потолок, заросший паутиной, Невилл размышлял о том, что ей пришлось пережить в Азкабане. Он никак не мог понять, какие воспоминания для нее, привыкшей к жестокости и обожающей пытки, могли бы быть страшными, какие кошмары пробуждали дементоры в ее душе. Невилл предположил, что в тюрьме Лестрейндж была в плену того сна, который снился ей этой ночью, и понял, что никогда не решится спросить об этом напрямую.

Утро в этом месте было странным. Серость за окном просто стала чуть светлее. Лестрейндж заворочалась и что-то забормотала, и Невилл торопливо встал с кровати и отошел к окну.