Остальные молча наблюдали, чем закончится единоборство.

Закария Камали увернулся от нескольких смертельных ударов и молниеносным движением выбил у противника саблю. А в следующее мгновение он уже держал острие своей сабли у самого горла Кара-Саида.

– Был бы ты воин, ты умер бы от сабли, – сказал он и, размахнувшись, ударил плашмя клинком разбойника по голове. Удар был столь силён, что тот тут же слетел с коня. – Но ты не умрёшь от сабли.

После чего Закария Камали развернулся и поскакал прочь, а вслед за ним поскакали ещё пять его соратников. Оставшиеся же четверо поступили с разбойником так. Они привязали его руки и ноги к сёдлам четырьмя крепкими верёвками, – каждую конечность к своему седлу, хлестнули коней, дико закричали и понеслись на четыре стороны света. Ноги Кара-Саида понеслись – одна на юг, другая на запад, руки – одна на север, другая на восток. Жители селения Актай рассказывали потом, что отчётливо слышали этот леденящий сердце крик из пяти глоток, который донёсся со стороны Святого ключа. Затем жители селения видели, как четверо несходящих с коней, свершивших казнь, присоединились к Закарие Камали и остальным, это случилось как раз возле окраины деревни.

Говорят, вернувшись домой, несходящие с коней не выходили из своих изб целую неделю. А когда вышли, они уже не помнили о происшедшем, словно сговорившись. Что же было с этими людьми дальше? В тот же год троих из них забрали на русско-японскую войну, откуда потом вернулись их души и поселились на Поляне мёртвых. Остальных же спустя десять лет забрали на Первую мировую войну, а вскоре их души принесло осенним горьким ветром. Так завершили свой земной путь те, кого народ называл «несходящие с коней».

Рассказчик остановился. Очевидно, ему трудно было так долго говорить, и он решил взять небольшой тайм-аут. Мы опять заварили чай.

– Вот ведь как получается, – сказал он, – я начал рассказывать о Халиле, а меня понесло совершенно в другую сторону, и я, сам того не желая, поведал вам историю о несходящих с коней. Однако вот что я на это скажу. Если взять нашу деревню, куда ни ткни, попадёшь в чью-то судьбу, а она, эта судьба, повлечёт за собой и другие, и сразу наперебой зазвучат разные голоса – мёртвые и живые.

Под нами гулко стучали колёса, в купе царил полумрак, слегка мерцали два боковых ночника. За окном показался полустанок, и по лицу рассказчика промелькнул быстрый сноп света от придорожного фонаря. Рассказчик глотнул чаю. Полустанок отлетел в темноту и исчез навсегда, как попутная мысль.

– Возьми любую человеческую жизнь. Пойдёшь к её началу, обнаружишь рождение. Пойдёшь к концу – обнаружишь смерть. Всё проще некуда. Однако нет. Присмотришься внимательней, постоишь и завязнешь в каждой судьбе, как в трясине. Поэтому я постараюсь не останавливаться.

Мой попутчик продолжил свой рассказ.

– Я упомянул о войнах, на которых погибли несходящие с коней. Я не могу забыть две эти войны, поскольку они относятся к тем стержневым событиям, вокруг которых вертится очень многое. Мне вспоминается один случай, связанный с моим детством. Однажды я проснулся посреди ночи и, ощутив странное беспокойство, встал с постели и подошёл к окну. Ночь была лунной, тени от тополей падали на дорогу. И тогда я увидел волка, который бежал по улице вдоль нашего дома. Ни одна собака в деревне не залаяла. Наутро я рассказал об этом Вафа-бабаю.

– Будет война, – сказал он. – Если появился волк-лунатик, жди войны.

А через пару недель деревенских мужчин забрали на Первую мировую войну. Говорят, так было и незадолго до начала русско-японской войны – сразу несколько человек видели, как волк-лунатик выбегает из Чёрного леса. Разумеется, этот волк не знал, что там в голове у русского императора, а тем более у японского. Но он знал тёмную, быструю воду, которая уносит мужчин, а взамен приносит их души.

В нашей деревне никогда не слышали о Порт-Артуре и не представляли, как выглядят японцы. Кое-кто утверждал, что видел японцев на картинках, и они похожи на Касима. Касим же, мужичок с быстрыми, проворными глазками, был этим сравнением очень недоволен. «А ты! Ты! – восклицал он запальчиво. – А ты сам, вообще, знаешь кто? Малаец, вот кто!» Почему в разряд неуважаемых народов вошли малайцы, объяснялось, по-видимому, тем, что слово «малаец» перекликалось со словом «малай» (что по-татарски означает «мальчик»), и потому, наверно, малайцы представлялись Касиму людьми незначительными и мелкими, ростом не выше десятилетнего мальчишки. Причину же начала войны видели в том, что русский царь поссорился с японским. А чего они не поделили, нам знать неведомо. Вопрос же о том – идти на войну или нет – в головах деревенских мужиков тогда ещё не возникал.

Прошло десять лет, и вновь пришло время мужчинам собираться на войну. Однако на этот раз было всё не так просто. Пришедший в нашу деревню ишан Габдельвакиль утверждал, что татарам на эту войну идти нельзя. Он рассказывал, что Россия вместе Англией и Францией собирается воевать против Германии, союзником которой является Турция. Турецкий же султан объявил священную войну всем своим противникам, а следовательно, и России. И потому татары, как мусульмане, должны следовать воле турецкого султана, который, как известно, является предводителем мусульман всего мира. И потому, если они и пойдут на эту войну, то непременно должны перейти на сторону Германии и Турции и поддержать огонь священной войны.

Но деревенский мулла Гильметдин не разделял этого мнения. «Мало ли что в головах у чужеземных царей, – говорил он. – Они там не могут между собой договориться, а мы должны думать о себе. Турецкий султан далеко, а русский царь близко. К тому же в первую очередь мы должны слушаться нашего муфтия, который в Уфе, ведь именно он глава всех российских мусульман. А от него не было никаких указаний насчёт того, чтобы не идти на эту войну и тем более не было призыва поддержать джихад».

Однако мужчины не вникали во все эти разговоры. Они покинули деревню, совершенно не изменившись в лице, так же, как когда-то их предки покидали становища, чтобы совершить немыслимый конный переход с одного края Азии на другой. Я тогда был уже в возрасте, достаточном для того, чтобы понять событие в его полноте. Помню, что стоял я возле нашей калитки, мимо проходили мужчины, и первым шёл Закария Камали. В его взоре была спокойная правота посвящённого. Он знал, что в любом случае вернётся. Не знал только, где сгниёт его тело, в Сербии или Восточной Пруссии.

И вот я опять, который уже раз пытаюсь завести речь о Халиле. И потому я оставляю Закарию Камали, который, не изменившись в лице, идёт навстречу своей смерти, и возвращаюсь к нему же, но десятью годами ранее. Придя домой после расправы над Кара-Саидом, Закария Камали решил усыновить младенца, которому помог явиться на свет с помощью своей сабли. У него к тому времени уже было трое детей, но где трое, там четверо, считали в нашей деревне, тем более Закария Камали уже был связан с этим младенцем своей саблей и ещё чем-то, чего по эту сторону существования никто не знает. Ханифа – его жена – без лишних слов приняла в семью мальчика, рождённого с помощью сабли, а потом – до ухода мужа на войну – родила ещё троих. Семь детей в то время считалось не так уж и много, детей рожали словно с запасом, учитывая, что кого-то обязательно унесёт отсюда тёмной страшной водой.

Итак, я вспоминаю Халила, один глаз его направлен на восток, другой в землю, он сидит, зарыв ноги в землю, и поёт странную песню, а точнее, это даже не песня, а нечто без слов, тягучее, идущее то ли из земли, то ли из детского нутра.

Со временем выяснилось, что Халил ходит к Чёрному лесу, а точнее на Поляну мёртвых, куда никто из детей ходить не решался.

А потом, я помню, мне было лет, наверно, семь, и был какой-то праздник, где собралась вся деревня. Люди выходили в центр круга и пели. И вот пришла пора петь Халилу. Ханифа-апа приподняла приёмного сына и поставила на табурет. Мальчик постоял немного, беспомощно озираясь, и запел. Он запел старую, протяжную песню о Чёрном лесе. В его пении было нечто такое, что во сто крат сильнее самой песни. Словно ему подпевали мёртвые из Чёрного леса, но самих мёртвых не было слышно.